Но пусто было. И он перестал смотреть скоро.

Не осталось даже сил вспоминать. Пока в болезни был — падал после любой работы, которую Кондрат давал. То за водой сходить требовал, то дрова поколоть, то освежевывать звериные тушки: Кондрат охотой жил. Как Петя понял, он вроде лесника был здесь.

Рано снег в этом году выпал. И тут же Кондрат сунул ему лыжи и махнул рукой — с ним идти лес проверять. Он все молча делал, только смотрел на него досадливо и недовольно. Петю в дрожь бросало от каждого взгляда.

Подумаешь, лыжи. Как любой деревенский парень, Петя умел на них бегать. Поэтому спокойно одел и пошел за ним.

Но хуже было, чем он думал. Никак нельзя было угнаться за Кондратом, который за много лет, наверное, приноровился. Дыхание у Пети сразу пресеклось, круги перед глазами поплыли, и видел он только черные стволы деревьев и удаляющуюся спину лесника. А неслись так, что лицо от ветра леденело. И через такие овраги, в которые и без лыж-то не полезешь.

Петя тогда упал и ногу подвернул. Оборачиваться и ждать Кондрат не стал. В избушку он только к ночи вернулся, хромая, и тут же повалился на шкуру. И плакал полночи в голос почти.

Он решил ведь: без толку изводить себя и горевать. Забыть пытался именье, барина, лето — словно и не с ним это было. А тогда с новой силой сдавила тоска, остановиться не мог. Все самое лучшее в памяти перебирал — смех, поцелуи, тихие вечера и жаркие ночи. Алексей Николаевич его «сокровищем» звал, лаская, и крепко прижимал к себе. Видел бы он сейчас сокровище свое. Неужто не спасет, не заберет?..

На другой день Кондрат разбудил его и снова сунул лыжи. Петя едва встать смог, так нога болела. Но все же бежал, стискивая зубы, и в эту ночь сил плакать уже не осталось.

Петя сначала дни считал, потом недели. А потом и месяцы. Он не думал уже, почему так, не мучился, не клял судьбу: не вечно ж тосковать, жить-то надо. Да и жизнь такая была, что не задумаешься лишний раз.

Кондрата он меньше бояться стал. Понял, когда промолчать лучше, а когда и спросить что получится. Тяжелая у него рука была, после малейшей оплошности синяки неделями не сходили. Но бывало, что тускнел у него в глазах безумный огонек, и тогда заговорить можно было. Кондрат косился на него недовольно и отвечал несколькими словами — еще бы, редко с кем говорил, вот и отвык. Но иногда начинал рассказывать что-нибудь, и важно было не разозлить ненароком, не рассердить неосторожным вопросом.

По крупице, по случайно брошенному слову Петя собирал, что же случилось с Кондратом, почему он сам оказался в лесу. Опасно было спрашивать, после этого он сильнее бил, чем всегда, — но все-таки интересно. Нескоро у Пети история сложилась. И жутковатая история, надо сказать.

Кондрат крепостным Николая Павловича был. Про то, что произошло, Петя догадался больше, чем узнал. Крестьянка там была, и они с Кондратом пошли к барину просить о свадьбе. А тот не позволил. И засмотрелся на эту крестьянку, а потом взял ее к себе в дворовые — ясно, для чего из деревни девок в именье берут. Та и согласилась — тот молодой был тогда, неженатый еще. А Кондрат не отступился и вроде как сбежал. Недаром на нем следы пуль были, хотя в солдатах он не служил. Петя думал, что в разбойники подался. И мстил там Николаю Павловичу, как мог. А потом поймали его…

О дальнейшем Кондрат не рассказывал. Но по всей спине у него страшные белые шрамы от плетей были, поэтому Петя и не спрашивал. Как увидел однажды — похолодел. А он еще думал, что сам такое выдержит. Да после первого удара без памяти упал бы.

Кондрата чуть до смерти не забили. Но встал, выжил как-то, и тогда крестьянка та перед барином за него заступилась. А что с ним сделать еще? В солдаты калечного не отдать, продавать — не купит никто разбойника бывшего, до Сибири не дожил бы, а добить вроде как по закону нельзя. И сослали с глаз долой подальше, за лесом следить, чтобы не вредил никому больше. А крестьянка та надоела скоро Николаю Павловичу, тот продал ее и женился потом.

С тех пор Кондрат здесь и жил. За лесом следил исправно, и раз в несколько месяцев только наведывались к нему — соль и патроны привезти да шкуры забрать. А Петя и не замечал раньше, что ездили куда-то из именья.

А еще Кондрат старого барина люто, по-звериному ненавидел. Потому и сидел у огня с ножом, жутко ухмыляясь. Петя зарекся так ненавидеть кого-нибудь.

Он сказал, что его тоже старый барин сюда отправил. Только рассказывать не стал, за что. Да Кондрату все равно было, он и не спрашивал.

Только с того же дня стал учить его с ножом обращаться. Петя понял, что ничего до этого не умел. Кондрат один раз показывал, потом бил, и надо было отбиваться. Страшно до жути было, что не сдержится и прирежет — и потому уворачивался так ловко, как и не ожидал от себя. А Кондрат хмыкал удовлетворенно, и глаза у него блестели.

Пете нож и пригодился однажды, который Кондрат подарил ему. Волк едва не задрал, когда он один в лесу был. Короткая драка случилась, после которой оскал этого волка ему месяц снился еще. Тот бедро ему порвал, и Петя еле дошел до избушки, дополз почти.

Он тогда и плакал в последний раз, пока Кондрат ему рану зашивал. И больше никакие воспоминания настолько не тревожили, чтобы слезы лить.

А пока лежал с больной ногой — Кондрат ему травы разные объяснял, показывая связки на стенах. Что от какой болезни, что когда собирать. Говорил один раз, но Петя накрепко запоминал.

Он вообще память трудил, чтобы не просто так сидеть. На земле, а потом и на снегу рисовал карты из кабинета барина со всеми городами и странами, французские слова про себя повторял и фразы из них складывал. Жалко забывать было.

А было и такое, после чего разве что не удавиться хотелось. Лыжи Петя на всю жизнь невзлюбил. Он понял, что первый раз Кондрат еще ждал его, жалел, медленно ехал. А потом Петя на одном упрямстве только держался. Бежал за ним, не видя уже ничего, дышать не мог. Надеялся, что на какой-нибудь горе свернет, наконец, себе шею, и закончится это все. Но как только решал упасть и не двигаться больше — Кондрат останавливался и привал делал. Но такой, что Петя едва успевал, повалившись, сунуть в рот горсть снега и отдышаться. И снова вставал, хотя казалось, что не выдержит больше. Кондрат его словно уморить хотел.

Но каким-то чудом привык, легче стало. Когда на долгом привале принес себе лапника, чтобы лечь, а потом упал только — Кондрат кивнул коротко. С тех пор еще пуще гонял, но Петя только ухмылялся: трудное самое позади было, теперь не сломает.

И на охоту его отправлял. Петя гордился собой, когда в первый раз подстреленного зайца принес. Он весь день за этим зайцем гонялся. Он хоть и дворовый был, а не охотник деревенский, но не дурак же — мог заячьи следы от беличьих отличить. Но все равно сложно оказалось.

К ночи Петя так уставал, что сразу на шкуры валился и засыпал. И никакие сны не мучили. Смирился уже.

Весна началась. Петя изумлялся: неужто полгода прошло? Отдалялось прошлое лето, сказкой казалось уже, которой и не было никогда.

Но все же были дни, когда он не очень уставал. И тогда лежал и думал. Что же с барином случилось, почему не забрал? Оставалось гадать только, потому что Петя не знал ничего. Привозили патроны, да он пропустил: в лесу был. Жалко было, спросил бы ведь тогда хоть что-нибудь про именье.

Но все-таки он надеялся еще.

***

Ледяная была вода, до красноты обжигала — Петя пальцы отдернул. А солнце уже палило по-летнему.

Петя хмыкнул и начал снимать рубаху. Не просто так ведь пришел в такую рань. Только воды холодной он не пугался еще.

Он, стащив и штаны, замер на песке перед гладью маленького лесного озерка. И задержал взгляд на своем отражении.

Он за эту зиму вытянулся, повзрослел. Тяжелая жизнь стерла всю мягкость движений, детскую округлость лица, и вместо мальчика на Петю смотрел гибкий худощавый юноша с копной густых черных кудрей.

Отражение совсем незнакомо, по-взрослому усмехнулось. Красивый, но много ли счастья это принесло? Будь он обычным — коренастым да русоволосым, как и все деревенские парни — сидел бы разве сейчас в лесу, в глуши? Красивый, да любоваться некому.