Петя долго думал, не сглупил ли. Да понял, что иначе еще хуже вышло бы. Недолго он с другими пленными шел бы, упал бы сразу в какую-нибудь канаву, и никто не подобрал бы: зачем раненого холопа тащить? Может, и добили бы, чтоб не мучился.

Он несколько дней пластом лежал, встать не мог. Крепко его Гришка приложил, тяжелая у него рука была. Повезло еще, что второпях приклад наискось пошел, иначе лежать бы ему с пробитым черепом. А так — только голова кружилась, мутило и кусок в горло не лез.

Его врач посмотрел, строго сказал, что лежать надо спокойно. Будь у Пети сил побольше, он съязвил бы, что сам о том догадался. А так — тихим «мерси» ограничился.

Ему коротко и неровно отстригли кудри, чтоб не мешали повязку накладывать. Петя не жалел: отрастут еще, а сейчас и не вымоешь лишний раз, и потом поди расчеши. Шрам у виска остался, да тоже невелика беда, не видно будет под волосами.

В первые дни ничего было, только кивать молча, когда пить давали. Он лежал в телеге поверх одеял, среди снаряжения, а пленные крестьяне со связанными руками шли пешком. А на привалах его устраивали у костра.

Потом жутко сделалось. Голова меньше болеть стала, а как он и вовсе оправится — надо будет разговаривать, отвечать на вопросы. Про то, как он в деревне оказался, Петя придумал уже: мол, в разведке он был с партизанским отрядом. А что свои же ударили, так того в суматохе и не приметил никто.

Но не это худо было! Зря Петя гордился, что по-французски умеет. Барин-то с ним медленно говорил, чтоб понятно было. А здесь у солдат шел неразборчивый торопливый говор, да и не на французском, а на смеси его с итальянским, польским, немецким и бог весть какими еще языками: со всей Европы солдаты в армии Наполеона были. Петя слово через три понимал, да и то через силу.

А когда заговорят с ним, как быть? Делать вид, что память отшибло? Глупость. Сейчас не старые времена, когда дворян по-французски не учили, теперь все это умели из благородных. Тут уж скорее русский язык забудешь, если по голове врежут.

Петя морщился и лоб тер дрожащей рукой, когда к нему обращались. С ним доходчиво и неторопливо говорили, но это пока. Несколько раз повторяли, если он хмурился непонятливо — думали, что из-за раны это.

Но слушать — ладно еще. А самому отвечать как? Мигом поймут, что он наловчился едва, что никакому говору его не учили, чтоб звучало правильно. Петя рта старался не раскрывать лишний раз.

И заставлял себя все слова, все фразы запоминать, если разговаривали рядом. Голова раскалывалась при этом. Тут свернуться бы в уголке и задремать, чтоб рану не тревожить. Но вслушивался, упорно понять пытался. Знал, что у него считанные дни, пока на ноги не встанет. Не притворяться же больным невесть сколько времени, что ж это за сын офицера такой хилый получится?

И медленно, но верно стал все больше разбирать в чужой речи. Тут ведь страх такой подгонял, что хочешь, не хочешь, а извернешься, лишь бы живым остаться.

Но все же не вскакивал раньше времени, чтоб не пристали с расспросами. Дремал, отлеживался, слушал все, что вокруг делалось, но сам не говорил.

Ему как-то помогли сесть у костра, увидев, что глазами стал на ужин косить. Петю мутило от вкусных запахов, но есть-то надо, иначе не встанешь.

Ему кусок хлеба дали и налили воды. Похлебку предложили, но Петя головой покачал: ложка в руке ходуном ходила бы, не хотел позориться. А хлеб мягкий был, крестьянский — ворованный. Но уж это ему теперь без разницы стало.

К тому же, пока жуешь, рта не раскроешь. Петя глотнул воды и глаза закрыл сразу: плохо ему, мол. Его тут же уложили, и он отвернулся, облегченно вздохнув.

Тяжко ему было рядом с французами, видеть их тошно. Он хорошо помнил, как именье сожгли, до сих пор по ночам видел. Французы были захватчики, сытые и наглые в чужой стране, крестьян они за людей не считали вовсе, а Петю только вранье до поры до времени спасало.

Он жуткие сцены видел, что с пленными творили. Как-то в карты резались весь вечер, Петя думал, что на деньги или на трофеи. А потом выигравший поднялся, поклон всем отвесил… и к крестьянам направился, взял девицу и ушел с ней за кусты. Она в слезах вся вернулась, а он — с довольной похотливой улыбкой.

И все захохотали, поздравлять его начали, по плечу хлопать. Впрочем, один солдат отворачивался. Петя давно его заприметил: он молодой был, тихий, добычу не разбирал и в споры не лез. Он был из пехоты, рядовой, но видно по осанке, по тому, как держал себя, что дворянин. Приметно это все-таки. И как только его, Петю, не раскрыли еще?..

Француза Антуан Бонне звали, он был из другого взвода, но к костру сюда ходил. Петя понял, почему, когда взгляды его на себе ловить стал — сочувственные, добрые. Именно он рядом оказывался, воды давал, одеяло оправлял.

Петя заботу ценил, благодарил. Не думал как-то, к чему это: сейчас тяжко было размышлять. Кивал просто, проваливаясь в дрему, а уж как кто смотрит на него, вообще дела не было.

Он оправляться начал, вставал уже сам. Голова только кружилась сильно, поэтому проще лежать было.

Он спал, когда его Антуан за плечо тронул — тот давно сказал его запросто по имени называть. Он вообще пытался Петю разговорить, но при всех тот больше отмалчивался.

— Пойдем…

Петя вопросительно взглянул на него: куда пойдем? Но Антуан улыбался ласково и протягивал руку. Понятно, что плохого ничего не сделает.

Он на солдата, который сражаться должен, вовсе не походил — невысокий, худой, с каким-то беззащитным взглядом светлых глаз. Не верилось, что он может человека убить.

Петя встал, опираясь на его руку, и Антуан повел его прочь от костра. Зачем, как-то неважно было: его снова мутило, он старался только не упасть.

Они отошли от лагеря, оказались в березовой роще. Антуан усадил его под дерево и укрыл своей шинелью. Петя благодарно кивнул и закрыл глаза.

— Тебе не нравится там, со всеми, я вижу, — негромко сказал Антуан. — Ты посиди, отдохни.

Сил не было думать, зачем он заботился. Петя и глаза не открыл, когда француз сел рядом, осторожно снял с него грязный бинт, вытер лоб платком и перевязал заново, свежей тканью.

Антуан его почти на каждом привале вечером стал так водить. Это хорошо было, дышалось в лесу легче, да и походить нелишне после раны. Петя молча садился, и француз к нему с разговором не лез. Ложился просто рядом и смотрел, как тот дремал.

Он сразу понял, что Петя по-французски плохо понимал, и рассмеялся только:

— Что же ты не учился…

Оставалось только улыбнуться виновато:  верно, прилежания не хватило учить. Петя не боялся теперь этих прогулок, знал, что Антуан о его обмане не подозревал.

— Как ты в партизанах оказался? — спросил тот как-то. — Почему ты не в поместье своем?

— Сожгли, — коротко ответил Петя, стиснув зубы.

Антуан вздохнул и отвернулся: досадовал за свой неосторожный вопрос. Петя понимал, что тот не виноват, что не он именье грабил — но все равно видеть его тяжко было.

— Прости, — тихо сказал Антуан, — А ты не думай, что я на войну пошел против вас, потому что хотел…

— А почему? — вяло спросил Петя.

— Я младший сын бедного дворянина. У меня из наследства осталась одна моя шпага, и с ней можно было пойти только в армию Наполеона. Знаешь… это отвратительно, что они делают — грабят, убивают…  Я с ними никогда не хожу, но все равно больно это видеть. И бог меня не простит, что не могу им помешать, но как я против приказа пойду?.. Молю только, чтобы закончилось скорее. У меня денег немного скопилось — ты не думай, я не грабежом, это за службу, — вернусь во Францию и никогда больше воевать не буду…

Он правдиво говорил, Петя видел, как он мучился. Жалко его стало — добрый человек, мягкий, а должен сражаться. Не хотелось, чтобы его убили, хоть он был и враг. Пусть вернется к себе, живет тихо, а уж его бог точно простит.

Петя доверять ему стал, а прогулки эти единственной радостью в плену были. С другими-то он как волчонок со вздыбленной шкурой был — смотрел исподлобья, отмалчивался. А с Антуаном спокойно было.