— Не нравится — не слушай, — зло бросил Алексей Николаевич, проезжая вперед.

— Один он, что ли, такой, без всего остался, — буркнул ему в спину молодой офицер.

Петя досадливо отвернулся. И так гадко, а тут еще и грызутся. А барин и правда мог бы сдержанней, действительно, не у одного именье сожгли. А что последнего лишается, так сам виноват.

***

Петя был уже не наивный мальчишка, удивлявшийся, почему его барин пригожим называл. Он знал теперь, что красив, и показать это умел. Женщинам маловат еще был нравиться, а мужчинам — взрослым, зрелым, военным особенно — в самый раз.

Только в армии и в высшем свете такое можно было. Про свет Петя и не думал: зачем, если никогда там не окажется? Знал только, что чем богаче, тем развратнее. И там, и среди военных обычно внимание обращали на тихих нежных юношей — «мазочками» их грубо звали. А Петя завлекал тем, что был необычный.

Цыганята — они черные, будто грязные. А Петя был просто смуглый, и черты материны, русские. Только горбинка небольшая на тонком носу — южная. Тут невольно заглядишься и подумаешь: откуда взялся такой?

Ему один из офицеров говорил, что такими рисуют итальянских юношей. Петя фыркал только: вот выдумал! Терпеть приходилось, когда тот с него наброски делал, тратя последние листы из блокнота. Рисунки Пете не нравились: и глаза слишком большие и глубокие ему офицер делал, и ресницы девичьи, и губы пухлые — непохоже было совсем.

Он слышал еще, будто на столичных балах мода такая есть: юношам, «мазочкам», выходить в женском платье со своими богатыми кавалерами. Стыд-то какой… Говорят, и конфузы случались, когда юношей не признавали и начинали ухаживать за ними. Да они, вестимо, гладенькие, беленькие должны быть, чтоб обнять приятно, будто девицу.

 А Петя был худощавый, кости торчали — и чего лезли к нему? Объясняли, как карты в рукаве прятать — оглаживали под рубахой до самого плеча. Поддержать норовили, когда учили стрелять. С пистолетами одно удовольствие было: вырос он и легко теперь одной рукой держал оружие, а уж умение быстро вспомнилось. Ему всем полком объясняли, он увлеченно палил по тузам, и вечер от вечера получалось лучше. Над ним подшучивали: «Если б у нас такие солдаты были, мы Москву бы не отдали!»

Старшие офицеры с ним как с ребенком были, молодые — кто как с братишкой, а кто и пристать пытался. Петя не давался даже обнять. Тут ведь с одним погуляешь, с другим — и пойдешь по рукам. А так — усмехались его упрямству, уважали и не трогали выше дозволенного.

Он совсем уже не стеснялся: язык подвешен был да наглости немерено. Прозвища ему придумали: нет чтобы «ангел» какой-нибудь, как раз для хорошенького мальчишки. Да ведь ангелы — они ласковые, белокурые и синеглазые. Петя был «бесенком» и «чертом цыганским».

Нравилось ходить к офицерам, всегда с ними было весело. Не сидеть же с Алексеем Николаевичем, как на ночлег вставали.

Переходы долгие были, с раннего утра и до вечера. Армия маневрировала, отступала, пока французы были в Москве. Над ней встало яркое огненное зарево на полнеба: горел город. Солдаты были напуганы, шептали друг другу, что лучше было бы лечь мертвыми, чем отдать Москву. В запале это говорилось, со злости.

И офицеры из молодых ругали Главнокомандующего. Их тогда с усмешкой обрывали старшие, опытные, прошедшие прусскую кампанию: «А будь у тебя армия — дал бы сражение? Отстоял бы город? Не знаешь? То-то…»

Вечера проходили в спорах — о противнике, о ходе действий, о победе. Хоть и уставали все после перехода, но собирались вместе и сидели до ночи.

Не ходил к ним только Алексей Николаевич. Как останавливались — закутывался в шинель и ложился на лавку, невидяще глядя в стену сухими покрасневшими глазами. В нем словно надломилось что-то — тут и утешать без толку, и водка уже не помогала.

А в Пете до сих пор обида кипела. Он каждый вечер бросал на барина короткий взгляд и уходил к офицерам. Пусть война, пусть ни именья, ни жены, ни отца — но жить-то надо дальше. Он ждал, что Алексей Николаевич его хоть раз окликнет, попросит остаться, но тот молчал. Они ни словом так и не перемолвились с той ссоры, а уж третья неделя пошла.

Он уж намеренно возвращался заполночь, веселый и уставший. Провожать разрешил, и они с кем-нибудь из молодых офицеров подолгу смеялись прямо под окнами. Петя даже поцеловать один раз дался, но так горько и стыдно сделалось, что долго потом злой ходил.

А злость на офицерах и сорвал. Он хмурый сидел и скучал весь вечер, исподтишка всех ссоря меж собой. Это легко было: одному улыбнешься, другой обидится. Самому при этом хорошо и радостно делалось. Гадкий же у него все-таки нрав был — да уж какой есть.

Так едва до дуэли не дошло, еле отговорили не стреляться. И понятно было, что из-за Пети это: усмехнулся, когда нужно было, бросил несколько фраз резких, а дворянам с их честью много и не надо.

— Уши бы тебе надрать, — хмыкнул тогда Бекетов.

Петя вскинулся: надерет, как же, так он и дастся.

А про дуэль Алексей Николаевич узнал, рассказали ему на следующем переходе. Он тогда первый раз Петю окликнул — и лучше б не начинал.

— Играешься? — тихо спросил он. — Смотри не заиграйся, а то мало ли что бывает, с гусарами-то…

— По вам знаю, что бывает, — бросил Петя; злой ответ у него завсегда находился.

— Нашел, что вспомнить, — нахмурился барин.

Конечно, неприятно напоминание, как абы кого спьяну в постель затащил, даже имени не спросив.

— Такое не позабудешь.

Хорошо, радостно было видеть, как он глаза опустил. Два года с половиной прошло — стоило ли ворошить старое?..

— Петь… — барин вдруг шагнул к нему, потянулся обнять.

У Пети ком в горле встал. Он отвернулся и спросил с усмешкой:

— А не противно? По смазливой-то шкурке, да после французов?..

А дальше еще хуже пошло. Алексей Николаевич просил его остановиться, закончить, а Петя только смеялся. Все сказал обидное, что хотел, что успел придумать в запале за эти недели. Знал, куда бить, и бил больно и с удовольствием.

— Сами сказали, что вам не надо, — Петя вывернулся, когда барин пытался взять его за руку.

— Так и не надо! — сорвался-таки Алексей Николаевич, не сдержался. — Много чести ждать, пока ты, мальчишка, успокоишься!

— Долго же ждать будете. А если уйду? — усмехнулся он.

— К кому? — ответил злой ухмылкой барин.

— А к кому захочу, к тому и уйду, — повел плечами Петя. — Меня еще позовут, а вы так и будете ждать, да не дождетесь.

Не слушая ответа, он выскочил на улицу и захлопнул дверь. А там — рассмеялся, да только нерадостный смех какой-то вышел.

Ночевать он не собирался возвращаться: пусть барин помучается еще. Решил к майору Васильеву пойти, тот не из тех был, что приставал к нему.

Самого майора в избе не было, денщик его сидел и удила чистил. Петя спросил, пустая ли лавка в углу, и тот кивнул, не отрываясь от работы.

Засыпал он со злыми и радостными мыслями: приятно же вышло. Знал, конечно, что нехорошо это, но обида сильнее была, чем вина.

Очнулся Петя оттого, что его грубо и нагло тискали — оглаживали, задрав рубаху и шаря руками по телу. Водкой еще разило. Он в полусне зло обрадовался: ну наконец-то Алексей Николаевич хоть на это решился! А говорил, не надо ему…

Тут он вспомнил все, что вчера было сказано в ссоре, где он сейчас — и изумленно распахнул глаза. Так и есть, майор Васильев над ним наклонился — пьяный, с мутными глазами, в распахнутом мундире.

Петя ругнулся сквозь зубы. Вот уж точно, узелочек черный у него в судьбе был завязан — на пьяных гусар нарываться. Если б ему кто гадал, то сказал бы держаться от них подальше. А выходило наоборот, что на рожон лез.

Мысли эти были короткие, злые, и мелькали они во время ожесточенной молчаливой борьбы. Петя вырывался из рук майора, отталкивал его, но скоро оказался крепко прижат к лавке, и ноги ему уже раздвигали коленом.

 — А вы меня с девкой не попутали? — спросил он, отворачивая голову от резкого запаха водки.