Петя пошел спать, и его не покидала смутная тревога. Неправильно что-то было.

И тут пришел в людскую Федор. Двор уже проснулся, и все собрались вокруг него. Сидели они на кухне, а Петя остался лежать на лавке. Хоть послушает, раз заснуть не получается.

— В Москве мы были. Вот интересно! Совсем не Питер, по-другому там…

— Да ты не про Москву давай!

— А что? Значит, приехали, барин меня оставил вещи разбирать, а сам поехал куда-то… Только ночью вернулся, да не этой, а другой… — он понизил голос. — Давно так не видел его. На ногах не стоял, а уж духами женскими как несло от него, да дорогими!

Раздались девичьи смешки, кто-то шикнул, и Федор продолжил.

— Вот, значит… Никит, а плесни-ка, что ли!

— Только из Москвы, а плесни ему! Там не досталось?

Раздался громкий, явно притворный зевок. Федор недовольно буркнул:

— Спать пойду и не расскажу… Липка, а что тут, пирог остался?

— Да не томи ты уже! Вот тебе пирог твой.

— Так вот… сколько мы там жили, так и было. Я уж только заполночь Алексея Николаича ждал, а тут он приходит днем… А пряничка-то дай, Аксютка. Вот… И, значит, ищет что-то. Я смотрю — с пистолетом стоит…

Девки дружно ахнули. Федор долго молчал, пока его не стали наперебой торопить.

— И говорит: «Стреляться поеду». Никит, плесни еще! Ох, хороша, забористая… Да не вру я, так и сказал! А сам бледный стоит, мне аж жутко стало. Ну и все… как все? Уехал.

— А за что стрелялся-то? — тихо спросил кто-то.

— А я почем знаю? Меня-то не взял… Хотя я вот спрашивал, слуга там знакомый был друга Алексея Николаича, так ему горничная одна сказала, что слышала, будто барышни болтали про то… Да не торопи, дай сказать! Актриса там какая-то была, так Алексей Николаич вроде бы из-за нее и стрелялся. Да не с кем-то, а с поручиком одним, его в Москве все по дуэлям знают, говорят, меткий такой…

Теперь заохали уже громче, кто-то руками всплеснул.

— Ну и привезли его вечером, без памяти был. В плечо попали, а тому поручику хоть бы что. Алексей Николаич все не хотел сюда ехать, да я ему говорю: в Москве-то худо лечиться. Он у окна целыми днями сидел и курил, да злился так, что я слово сказать боялся. А потом уговорил вот…

Федор опять потребовал плеснуть, спросил, что еще осталось на кухне. Ничего нового он больше не сказал, и теперь все стали судачить, зачем барин стрелялся. Петя встал и тихонько выскользнул за дверь.

И зачем он шел? В голове совсем мутно было после рассказа Федора, и он не знал. Посмотреть просто…

Петя зашел в дом, поднялся. Нерешительно остановился у спальни барина и отворил дверь.

Алексей Николаевич тяжело и беспокойно спал, и распахнутая рубашка открывала повязку на плече. Петя подошел к кровати.

Барин выглядел изможденным и нездоровым, под глазами залегли густые тени, черты лица заострились. Петя присел на корточки у кровати.

Вот, значит, как. Задаривал, а как понял, что без толку — надоело. В Москву уехал гулять, раз в именьи не получилось с ним, Петей, развлечься. Да оно в Москве, конечно, лучше: барышень одних сколько да актрис всяких.

Алексей Николаевич повернулся во сне и поморщился, неловко сдвинув больную руку. Его пальцы сжались на простыне.

А вроде бы в жару он был. Петя робко коснулся лба, отведя волосы — так и есть, горячий. Да Лукерья завтра разберется.

Он встал. Засиделся, да и что вообще делать тут. Зря пришел, только еще обидней стало. Поигрался с ним барин, поуговаривал, а потом надоело. Ну, хоть не тронет больше.

Он уже у двери стоял, когда Алексей Николаевич снова двинулся и пробормотал что-то во сне. Петя не споткнулся едва, а потом усмехнулся на себя и вышел.

Имя? Мало ли, чего в бреду не скажешь. Да и расслышал он плохо, и вообще померещиться могло. Решив об этом не думать, Петя вернулся к себе.

А заснуть только к утру получилось.

***

Петя легко выдохнул и, резко разогнув руку, метнул нож рукояткой вперед. Лезвие глубоко вошло в деревянный забор. Хорошо получилось — как раз в предыдущую засечку.

Он выдернул нож, снова отошел. Усмехнулся: Липка недавно, проходя мимо, шарахнулась и перекрестилась, да чуть не уронила ведро с водой. Неудивительно: глаза у Пети становились совсем дикие, черные, когда он злился.

А злился он сейчас страшно, как никогда в жизни. Нож снова с гулким стуком вошел в дерево.

Он ведь еще в Прощеное воскресенье на службе загадал — улыбнется, как барин приедет и гостинец даст. Мало ли чего по пьяному делу не сотворишь, о чем потом жалеть будешь… Может, он и противиться не стал бы, если бы Алексей Николаевич поцеловать его захотел. Но об этом в церкви негоже как-то думать, вот Петя и не решил, позволил бы или нет.

Он извелся весь, когда узнал, что Алексей Николаевич в Москве был. Рассказу Федора просто не поверил сначала. Как представил — пусто внутри стало, а потом — холодно. Зачем же смотрел так, подарки привозил?.. Выходит, только для того, чтобы проверить — долго ли ломаться будет. И ведь сломался бы когда-нибудь… Только ждать надоело, вот и уехал развеяться, что-нибудь легкое найти, и нашел, конечно, кто ему откажет.

Нож ткнулся в дерево криво, и Петя нахмурился. Он и на скаку мог, и сбоку, и наотмашь — а тут руки дрожали.

А вот не получит больше, не сломает, не уговорит! Сказал: «Сам придешь», — так не дождется!

Петя улыбнулся. Не придет. Но вокруг да около походит назло, пусть барин посмотрит. Он выдохнул и дернул кистью — нож вошел точно туда, куда и задумывалось.

Алексей Николаевич несколько дней не вставал. Приходила Лукерья, приносила свои травы.

Петя барина только на четвертый день увидел. Тот сидел на крыльце, укрыв шубой руку на перевязи, и курил. Петя решил тогда — подождет пока. Но уж скоро покою не даст, барин Москву как страшный сон забудет.

Первая возможность выпала сама, Петя и воспользовался. Они, дворовые, баньку тогда устроили. Он в пару высидел, сколько мог, и выбежал на улицу. И Алексея Николаевича увидел — тот только из дома вышел.

Петя отвернулся, пряча усмешку. Сделал вид, что не заметил. Наклонился, взял снега, растер по шее, по плечам — до красноты обжигало, мысли гнало! Выпрямился, дернул головой, откидывая мокрые волосы со лба, и потянулся. Пусть его, пусть полюбуется на то, что не достанется! А если б не уехал — может, и досталось бы еще…

Он глянул на крыльцо краем глаза, но барина уже не было. А до этого дверь хлопнула.

Алексей Николаевич его теперь старательно обходил. Но Петя нарочно встречался с ним, а как видел — только улыбался и шел мимо, коротко кивая и глядя сквозь него. Иногда даже вроде как случайно рукавом касался. И слышал долгий порывистый вздох в спину, но головы не поворачивал. Играла внутри жаркая, отчаянная злоба — пусть мучается, нечего было в Москву уезжать.

Он все думал: когда же Алексей Николаевич не выдержит? Скоро не выдержал. Прижал его к стене в сенях, а Петя и не вырывался: рука на ноже была. Хотел сразу пригрозить, да интересно было. Решил обождать — достать-то всегда успеет.

Гладить его Алексей Николаевич и не пытался, одной рукой несподручно ведь. Просто стиснул плечо и зажал в угол.

— Ты что ж делаешь, а… — зло и жарко прошептал он.

Затем он почти неслышно выдохнул что-то по-французски — Петя понял, что ругался. Еще бы, как не ругнешься тут.

— А что хочу, то и делаю, — спокойно улыбнулся он.

Барина он совсем уже не боялся. И знал, что тот и приказать-то толком ему не сможет. Глядя такими глазами — как на сокровище на ярмарке, которое никаких денег не хватит купить, — не приказывают, а просят. Нравилось это.

И точно — попросил.

— А хочешь, поцелую? — вроде и тон поддержал, и усмехнулся, а голос-то подрагивал.

Петя прикрыл глаза. Барин его обнимал почти, стоял близко совсем — приятно было. И — хотел. Неважно, что он по-другому придумал — пусть целует, но больше ничего, нож под рукой.

Алексей Николаевич, правильно приняв молчание за согласие, притянул его к себе. Наклонился к губам — и вдруг от запаха табака Петю прошибло всего. Вспомнил, что в избушке снилось — неужто взаправду целовал, да так, что наутро так хорошо было? И смотрел — без раздражения, которое днем было…