IV.

[375]Степанъ Аркадьичъ ужъ находился въ полномъ заблужденіи сна жизни. Лицо его сіяло, какъ и его шляпа и какъ утреннее солнце на инеѣ, покрывавшемъ деревья.

— Зайдемъ на катокъ къ нашимъ — и обѣдать. Гдѣ хочешь?

— Мнѣ все равно. Ты знаешь, что для меня гречневая каша вкуснѣе всего; а такъ какъ ее нѣтъ ни въ Эрмитажѣ ни въ Новотроицкомъ, то мнѣ все равно.

— Ну, такъ въ Эрмитажъ, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, вспоминая, что въ Новотроицкомъ будутъ просить долгъ. — А Красавцева взять? Онъ милый малый.

— Если можно не брать, то лучше, — сказалъ Ордынцевъ улыбаясь.

— Можно и не брать. А Толстая [?] давно ли? А какова Собѣщанская? Прелестна. Что же Добре? Продулся? Завтра будешь обѣдать?

— А, Наталья Дмитріевна, и вы пришли посмотрѣть коровъ. Вотъ рекомендую — Ордынцевъ, скотоводъ.

Такъ переговаривался, раскланиваясь, Степанъ Аркадьичъ на право и на лѣво. И Ордынцевъ, къ удивленію, замѣчалъ, что на всѣхъ лицахъ, съ которыми говорилъ Алабинъ, отражалась таже ласковость, что и на лицѣ Алабина.

На каткѣ стояла толпа зрителей, и каталось человѣкъ 15.[376] Онъ остановился, чтобы оправиться, и, когда уже подошелъ къ ступени, увидалъ ее. Она была въ суконной, обшитой барашкомъ шубкѣ, въ такой же шапочкѣ. Онъ узналъ ее не по тонкому стану, какого не было у другой женщины, не по длинной граціозной шеѣ, не по маленькой головкѣ съ бѣлокурой тяжестью волосъ, не по ножкамъ, тонкимъ и граціознымъ, въ высокихъ ботинкахъ, не по[377] спокойной граціи движеній; но онъ узналъ ее по трепету своего сердца, когда глаза его остановились на ней. Онъ сошелъ внизъ и, поздоровавшись съ стоявшимъ у катка двоюроднымъ братомъ ея Гагинымъ, сталъ подлѣ него.[378] Она каталась на противуположномъ концѣ и, тупо поставивъ ножки одну за другой, видимо робѣла, катясь на поворотѣ навстрѣчу отчаянно размахивавшему руками и пригибающемуся къ землѣ мальчику. Она каталась одна, но видно было, что всѣ, кто былъ на каткѣ, видѣли и помнили ее и, насколько приличіе позволяло, всѣ смотрѣли на нее и желали ея взгляда. Она вынула лѣвую руку изъ муфты и держала ее на одной правой рукѣ. Она улыбалась своему страху. Потомъ, узнавъ, вѣроятно,[379] Левина, она сдѣлала быстрое движеніе стегномъ и подбѣжала, катясь прямо къ[380] брату и хватаясь за него рукой и вмѣстѣ съ тѣмъ съ улыбкой кивая[381] Левину.[382]

Если былъ недостатокъ въ этой несомнѣнной красавицѣ, то это былъ недостатокъ живости и цвѣта въ лицѣ. Теперь этаго недостатка не было. Лицо ея, строгое и прелестное, съ большими мягкими глазами, было покрыто румянцемъ, глаза свѣтились больше чѣмъ оживленіемъ физическаго движенья. Они свѣтились счастьемъ.

— Давно ли вы здѣсь? — сказала она, подавая[383] Левину узкую въ темной перчаткѣ руку. — Ахъ, благодарствуйте.

Она уронила платокъ изъ муфты, который поднялъ[384] Левинъ, краснѣя и не отвѣчая. Она отвернулась оглядываясь.

— Ахъ да. Я вчера пріѣхалъ. Я не думалъ васъ найти здѣсь. Я не зналъ, что вы катаетесь, и прекрасно катаетесь, — прибавилъ онъ.

— Ваша похвала особенно дорога. Здѣсь про васъ преданье осталось, что вы лучшій конькобѣжецъ. И съ горы какъ то задомъ.[385]

— Да, одно время, когда былъ Американецъ [?], я имѣлъ страсть...

— Ахъ, какъ бы мнѣ хотѣлось васъ посмотрѣть.[386]

Левинъ улыбался и чувствовалъ, что глупо улыбается.

Къ[387] Левину и Кити подбѣжалъ, ловко остановившись, молодой человѣкъ Московскаго свѣта, которого оба знали.

— Вотъ я прошу побѣгать, — сказала она ему по французски.

— Ахъ, пожалуйста, тутъ гадость коньки, возьмите мои безъ ремней, очень хороши.

— Да я не заставляю себя просить, но, пожалуйста, не ждите отъ меня ничего, а позвольте просто съ вами побѣгать.

[388]— Какъ хотите, — отвѣчала Кити, и вдругъ, какъ бы солнце зашло за тучи, лицо Кити утратило всю ласковость и замѣнилось строгимъ, холоднымъ выраженіемъ, и[389] Левинъ узналъ эту знакомую игру ея лица, когда она дѣлала усиліе мысли. На гладкомъ мраморномъ лбу ея чуть какъ бы вспухли морщинки.

— Пойдемте еще кругъ, — обратилась она къ молодому человѣку, подавая ему руку, и опять задвигались стройныя ножки.

— А коньки хотите мои? — сказалъ молодой человѣкъ.

— Нѣтъ, все равно.

— Давно не бывали, Николай Константиновичѣ, сударь, — говорилъ катальщикъ, навинчивая ему коньки. — Послѣ васъ нѣту. Хорошо ли будетъ?

«Что значитъ эта перемѣна? — думалъ Ордынцевъ. — Боялась она слишкомъ обрадовать меня, или я дуракъ и смѣшонъ.[390] Да, онъ говоритъ, съ радостью пойдетъ, — думалъ онъ про слова брата. — Ему хорошо говорить, не видя ее. Но развѣ можетъ такая женщина любить меня, съ моимъ лицомъ и моей глупой застѣнчивостью. Я сейчасъ былъ точно дуракъ или хуже, точно человѣкъ, знающій за собой много дурнаго».

— Чтоже готово?

— Готово, сударь. Покажите имъ, какъ бѣгать надо.

Левинъ всталъ на ноги, снялъ пальто, выпрямился, сдѣлалъ шагъ, толкнулъ лѣвое плечо и выбѣжалъ изъ домика, стараясь какъ можно меньше махать руками, выпрямляться и вообще щеголять своимъ бѣганьемъ. Но давно не бѣгавши, послѣ своихъ непріятностей дома, это стояніе на конькахъ, это летящее ощущеніе, сознаніе силы, воспоминаніе веселости, которую онъ испытывалъ всегда на конькахъ, возбудили его, онъ сдѣлалъ два сильныхъ шага и какъ будто по своей волѣ полетѣлъ на одной ногѣ по кругу и догналъ Кити и, съ трудомъ удерживаясь, потихоньку пошелъ с ней рядомъ

— Вѣдь вотъ ничего особеннаго не дѣлаетъ, a совсѣмъ не то, что мы грѣшные.

— Да, очень хорошо.

— Я не знаю, чтоже хорошаго. Иду, какъ и всѣ.

Но чѣмъ больше онъ ходилъ, тѣмъ больше оживлялся,[391] забывалъ удерживаться и сталъ естествененъ и красивъ въ своихъ движеніяхъ.

— Ну, а съ горы? — сказалъ молодой человѣкъ.

Она ничего на сказала, но посмотрѣла на него.

[392]— Попробовать, забылъ ли.

Онъ перебѣжалъ кругъ и пошелъ къ горамъ.

Всѣ смотрѣли на него и скоро увидали, какъ онъ, нагнувшись напередъ, на одной ногѣ скатился за дилижаномъ и смѣясь прибѣжалъ на кругъ.

— Ну вотъ всѣ штуки показалъ, — сказалъ онъ.

Онъ сталъ еще веселѣе и оживленнѣе отъ движеній; но на лицѣ Кити вдругъ опять остановилась холодность.

«Да, я воображаю, какъ я глупъ и смѣшонъ, щеголяя своими ногами», подумалъ онъ, и опять ему стало стыдно и безнадежно.

Кити подбѣжала[393] къ скамейкѣ и кликнула катальщика подкрѣпить конекъ.[394] Левинъ хотѣлъ взять въ руки ея ножку; но она рѣшила, что не стоитъ того, и побѣжала въ домъ снимать коньки.[395] Левинъ снялъ и свои и, выходя, встрѣтилъ ее, когда она мелкимъ шажкомъ переходила черезъ ледъ, и подалъ ей руку до дорожки.

Мать встрѣтила ее.[396]