— Борис, — (а не Барис, как выговаривают по русски) сказала графиня,[635] — как тебе не стыдно в куклы играть, а уже офицер?

Борис высокой,[636] шестнадцатилетний юноша, улыбнулся и не отвечал.

— Что, maman не приезжала? — сказал он, видимо желая перестать быть ребенком и вступить в разговор с большими.

— Нет еще.

— Борис Щетинин, сын княгини Анны Васильевны, — сказала графиня, указывая на него гостье.

— Ах, я очень знала Анну Алексеевну у княгини Мещерской в 18..м году. Она здесь?[637]

— Ma mère est en ville, madame, mais elle vient de sortir,[638] — сказал Борис.

— Мама, зачем он говорит, как большой, я не хочу — закричала Наташа. Борис улыбнулся на Наташу и продолжал[639] разговор с гостьей.

Между тем граф, чтобы занять гостью барышню, счел нужным знакомить ее с своими. Он по порядку, с гордым и довольным лицом, начал представлять своих детей. Довольство собою, своею семьею, было общею чертой всех членов этого[640] дома.

— Лизу вы знаете, вот она, — сказал граф, указывая на красивую блондинку старшую, <чопорно> сидевшую в гостиной и разговаривавшую с барышней, — вот это моя вторая — Соня. Племянница, но всё равно что дочь. Как видите, пятнадцать лет, а еще играет в куклы.[641] Говорят, это хорошо. — Соня, толстенькая, черная брюнетка, с блестящими глазками, чудной косой, два раза обвивавшей голову, с открытыми красными и, как peau de chagrin,[642] шаршавыми руками и шеей, присела по детски и подошла к барышне. Она сконфузилась и не знала, что говорить.[643]

— Ну, а это мой сын, танцор и певец, и поэт, и всё что хотите, студент, как видите, но теперь идет в гусары. <Nicolas>[644] поклонился.

— Мы знакомы с m-lle N. — сказал он.[645]

— А это мой меньшой, по прозванью клоп, а в крещении Петрушка, — сказал граф, ловя за пухлую красную щеку <толстого неуклюжего с вихрами мальчугана, которому, видимо, здесь совсем не нравилось>.[646]

— Мама, — вдруг сказала Наташа, — можно нянюшке пойти чай пить, она просила. Можно? Я пойду скажу ей.

Наташе стало скучно в этом обществе и, с свойственной женщине быстротой и бессознательной способностью к обману, она придумала предлог уйти из комнаты и выбежала, взглянув на Бориса так, чтобы он понял зачем она выбежала. Борис понял, как только ее не было в комнате, французский поток его красноречия видимо стал ослабевать, он не выбирал своих слов, поглядывал на дверь и замолчал.[647]

Борис сказал что то о последнем бале, и задумался. — Ах, вот кажется maman, — сказал он, глядя в окно и, покраснев от своей лжи, тотчас вышел за Наташей.

Соня, в нерешительности постояв несколько секунд,[648] сдержанно пошла за ними до двери и от двери, оглянувшись на Nicolas так же, как Наташа оглянулась на Бориса, стремительно бросилась, топая ножками, по длинной диванной. Для Nicolas тоже видимо пропала вся прелесть французского разговора и как только разговор на минуту замолк и вошла <толстая высокая гувернантка> спрашивать девиц, он[649] ушел из гостиной. Маленький пузан сердито пошел за ним.

[Далее со слов: — Да, — сказала графиня, после того как луч солнца... кончая: — Что за манера! Уж сидели, сидели, — сказала графиня. — близко к печатному тексту. T. I, ч. I, гл. IX.]

[650]— Боль,[651] — сказала Наташа, как только она вышла с Борисом из гостиной (она картавым ребенком называла его Боля[652] и теперь называла его так иногда) — подите сюда. Она стояла за цветами в таком месте, где ее нельзя было видеть.

— Хотите поцеловать Мими, Боля?

— Отчего ж не поцеловать? — сказал он, насмешливо улыбаясь,[653] и не прямо отвечая на вопрос.

— Нет, скажите: не хочу, пожалуйста скажите: не хочу.

— Ну можно сказать и не хочу. Что веселого целовать куклу?— он замолчал.

— Не хотите, ну так подите сюда, — она глубже ушла в цветы и бросила куклу на кадку цветов, — ближе, ближе. — Она поймала <его> ручками за обшлага[654] и в покрасневшем лице ее видна была торжественность и страх.

— А меня хотите поцеловать? — прошептала она, исподлобья глядя на него.

Борис покраснел <так, что слезы выступили у него на глаза.>

— Какая вы смешная... — проговорил он, нагибаясь к ней и[655] еще более краснея, но ничего не предпринимая, а выжидая. Чуть заметная насмешливость порхала на его губах, готовая исчезнуть.

Она вдруг вскочила на кадку так, что стала выше его, обняла его обеими руками так, что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движеньем головы волосы назад, поцеловала его.

— Поди прочь, я тебя не люблю,[656] — прокричала[657] она, смеясь, проскользнула между горшками на другую сторону горки цветов и убежала в детскую. Борис побежал за ней, остановил ее.

— Наташа, — сказал он, — можно говорить ты? Ты не ребенок, разумеется, я тебя люблю. Но пожалуйста не будем делать того, что сейчас, еще четыре года.

Наташа остановилась, подумала: тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, — сказала она, считая по пальцам.

— Хорошо! Так кончено?

— Кончено, — сказал Борис.[658]

— Навсегда, — проговорила девочка, — до самой смерти. — И она убежала в детскую.

Красивое,[659] тонкое лицо его[660] покраснело и в губах исчезло совершенно выражение насмешливости; он повел плечами, как будто после усиленной работы, и глубоко счастливо вздохнул.

Николай с Соней тоже пришли в детскую, где больше всего любила сидеть молодежь, и поднялась возня, хохот и крики такие, что гувернантка только махнула рукой. Казалось бы непонятным, что они могли находить веселого в венчании куклы с Борисом, но стоило посмотреть на торжество и радость, изображенную на всех лицах, в то время, как кукла, убранная померанцевыми цветами и платьем, была поставлена на колышек лайковым задом и Борис подведен к ней, чтобы, и не понимая эту радость, разделить ее.

<Когда они оба пришли в детскую (молодежь лучше всего любила сидеть в детской) они помешали Николаю с Соней, занимавшимся тем же. Они все давно уже жили друг с другом — Николай с Соней с первого детства, Борис с Наташей — вот уже два года, с тех пор, как[661] они переехали в Москву, где он каждый день бывал у[662] Ростовых, но должно быть день такой был для них нынче. Нынче не было занятий, все они были нарядны и <девочки обе были особенно хороши.> Николай[663] держал Соню за руку и целовал ее в глаза, в лоб, в рот и в плечи. Соня[664] говорила, что она никогда ни за кого, как за него, не выйдет замуж, а что ежели архиерей не позволит, она уйдет в монастырь и будет каждый день[665] писать ему письма. Всё равно я тебя так же буду любить, и ты тоже. Николай обещал писать два раза в день и всё целовал ее руку и другой рукой обнимал её.[666]