Когда мы вышли на прогулку, Гомер бегал вокруг Джулиуса и все старался спрятаться у него под брюхом. На меня и на Девона он поглядывал с почти что равным ужасом.

Словом, все оказалось не так просто, как я надеялся. Когда мы вернулись домой, Гомер весело бросился ко мне — и вдруг застыл. Оглянувшись, я увидел позади себя Девона: он припал к полу, словно готовился прыгнуть, и не сводил со щенка настороженных глаз. Я выгнал Девона на улицу, затем сел на ковер и стал ждать.

Поколебавшись, Гомер нерешительно подполз ко мне и лизнул мне руку. Я почесал ему живот и угостил собачьим печеньем. Джулиус — у него всегда было благородное сердце — тоже подошел ободрить и успокоить новичка. Ему не приходилось опасаться за свое место в мире: его любили с самого рождения.

Но Гомер боязливо оглядывался вокруг в поисках Адского Пса. К счастью, он не видел того, что видел я: за стеклянной дверью стройный силуэт Девона в лунном свете. Девон не отрывал глаз от Гомера; должно быть, подумалось мне, он считает меня предателем.

Гомер оказался совсем другим.

Жизнь с Девоном была полна неожиданностей. Никогда не знаешь, чего от него ожидать: сейчас он виляет хвостом и лезет «целоваться», а через минуту выкинет какую-нибудь штуку. Он по-прежнему, хоть и не так часто, подвергал сомнению мой авторитет — и даже когда выполнял команды, предпочитал выполнять их как-нибудь по-своему.

Гомер был не таков. У него не было ни малейшего желания сражаться — ни со мной, ни с Девоном. Чтобы заставить его повиноваться, не требовалось ни кричать, ни бросать на землю совок или цепь, он охотно слушался меня, и все, что ему было нужно, — четкое и понятное объяснение, чего я от него хочу.

Дважды в день я оставлял Девона дома и на четверть часа выводил Гомера в парк, на занятия. Когда мы возвращались, Девон находил какой-нибудь способ выразить свое недовольство. Не раз я находил то пару вилок из кухонного стола на диване в гостиной, то диванные подушки — на полу, то ботинки в прихожей оказывались свалены в кучу. Старый прием, значение которого было мне уже хорошо известно: «Не оставляй меня одного — а то пожалеешь!»

Девон удивительно четко сознавал пределы допустимого. Он никогда не ломал и не портил вещи — и никогда не давал себя поймать. Он был неуязвим: да, в сущности, и наказывать его не требовалось — он ведь не причинял никакого вреда. Если бы все собаки сообщали хозяевам о своем недовольстве лишь такими способами, думаю, жизнь собачников стала бы намного легче.

Однако меня беспокоила его неприязнь к Гомеру. Скоро Гомер перестал подходить ко мне, когда я смотрел телевизор, и запрыгивать по утрам ко мне в постель. Однако на прогулках, когда я наклонялся, чтобы его погладить или потрепать, он прыгал и повизгивал от радости. Как и Девон, он старался не выпускать меня из виду, ходил за мной из комнаты в комнату. Однако сесть рядом со мной опасался, страшась злобных взглядов, которые бросал на него Девон.

Диана советовала мне надавить на Девона.

— Плохо, что он не позволяет Гомеру к тебе подходить, — предупредила она. — Кому можно, а кому нельзя сидеть рядом с тобой — решать только тебе.

Диана так же добавила, что Девон всегда будет в нашей «стае» доминантом, вторым после меня. Как доминанту, ему полагаются определенные привилегии: он вправе первым приниматься за еду, выбирать себе лучшие куски и самые интересные игрушки. Но я — вожак, и никто не должен диктовать мне свою волю.

По крайней мере с Джулиусом у Гомера никаких проблем не было. Эти двое, что называется, влюбились друг в друга с первого взгляда. Отношения у них сложились дружеские и ласковые, как у дедушки и внука. Когда Девон бросал на Гомера злобный взгляд или отбирал у него игрушку, Гомер ретировался и бежал за утешением к Джулиусу. Словом, они стали закадычными друзьями.

Порой мы с овчарками уходили гулять на два-три часа и оставляли Джулиуса дремать во дворе. Часто, вернувшись, мы обнаруживали, что за это время он даже не шевельнулся. Он становился все ленивее и флегматичнее; должно быть, это возраст, думал я.

А у нас с Девоном началась война из-за Гомера. Гомер перестал подходить на мой зов: это было недопустимо, а на улице — и опасно. Но, когда я надевал на него поводок, «подтягивал» к себе, а затем вознаграждал похвалой и угощением, Девон свирепо бросался на нас и один раз даже цапнул Гомера, за что получил по голове свернутым журналом. В Гомере он чувствовал угрозу своему с таким трудом завоеванному положению — и готов был защищаться любыми средствами.

Гомер определенно был пацифистом по натуре: страшно боялся конфликтов и готов был на все, чтобы их избежать. Скоро он начал убегать и прятаться, когда я звал его гулять или хотел расчесать ему шерсть — определенно для того, чтобы угодить Девону. Я оказался в сложном положении. Если я сдамся, то потеряю свой авторитет и Девон вообще перестанет меня слушаться. А если буду настаивать на подчинении — рискую превратить новичка в невротика.

Я решил прибегнуть к новой стратегии: как только Девон начинал демонстрировать Гомеру свою силу, даже просто смотрел угрожающе, я выгонял его во двор, где он не мог видеть, что происходит. Это иногда помогало.

Заниматься мы начали вместе, чтобы Девон мог показать новичку, как выполнять команды. В правой руке я держал цепь, а левую вытягивал в положении «сидеть»: стоило Девону угрожающе двинуться к малышу, как я со звоном швырял цепь на землю перед его носом. Поначалу Гомера это пугало до смерти, но, как я сказал, он был сообразителен и через неделю-две понял, что кричу и гремлю я на Девона, а не на него, а его, наоборот, защищаю.

Постепенно малыш становился смелее, активнее и увереннее в себе. Он по-прежнему побаивался Девона, но день ото дня его страх отступал. Теперь, когда я звал его, он бросался ко мне, самозабвенно виляя хвостом — живая аллегория собачьего счастья.

У него появились друзья среди соседей. Как и Джулиус, он отличался обаянием и вызывал всеобщую симпатию. В наших отношениях с Девоном наступило что-то вроде перемирия: напряжение оставалось, но открытая борьба подходила к концу.

Приближалась зима, и я все чаще замечал, что Джулиус уже не тот, что прежде. На прогулках он ходил так медленно, что порой мне приходилось выгуливать его в одиночку. Со мной он был по-прежнему ласков и игрив, но не стремился выходить из дома и, казалось, ощутимо терял силы. Я начал понимать: дело не в старости.

В декабре, полный дурных предчувствий, я повез его к ветеринару. Новая беседа с доктором Кинг — и новый страшный диагноз: рак толстой кишки. Тот же холодный пол, те же прощальные объятия. Когда доктор Кинг и медсестра делали ему укол, Джулиус порывался лизнуть им руки.

— Глупый ты пес, — проговорил я дрожащим голосом, положив его голову к себе на колени. — Прекрати лизаться. Неужели ты не понимаешь, что тебя убивают?

Гладя его по голове и стараясь не плакать, я тихо рассказывал Джулиусу, что, если есть на свете рай, он, конечно, заслужил там местечко. Он будет вечно лежать на вершине горы и смотреть вниз, в цветущую долину. А вокруг будет множество цветов, так что он сможет нюхать их, даже не вставая. Всегда будет светить солнце. И еще там будут горы собачьих чипсов с арахисовой пастой; съешь один — на его месте тут же появится новый.

А внизу, в зеленой долине, на глазах у Джулиуса будут заниматься своими делами лисы, кролики, олени и еноты. Но между ними и Джулиусом будет течь глубокая и быстрая река. Зачем? А для того, чтобы он не чувствовал себя обязанным гоняться за дикими зверями или вообще как-то на них реагировать. Пусть он свободно созерцает жизнь и размышляет о ее тайнах.

И конечно, дети. Толпы маленьких детей, которых он так любит. Каждый день они будут выстраиваться к нему в очередь: больные дети, дети, которых укусил какой-нибудь глупый пес, дети, которые боятся собак или просто никогда не видели собаку вблизи. Пусть подходят к нему — робко, цепляясь за руку отца или матери. А он — как всегда, осторожно и плавно, чтобы их не напугать, — будет подниматься на задние лапы и лизать их в щеки. И пусть каждый ребенок, которому выпадет обнять Джулиуса, навсегда полюбит собак.