Конни испуганно сжался, покраснел.

— Я знаю зачем, — сердито сказал Рэй. — Он вообще пакостник и к тому же давно не получал по шее.

— Как тебе не стыдно, Конни?! — воскликнула Катарина. — Ты с нами и нам же всё портишь.

— Подумаешь, — огрызнулся тот. — Уже и пошутить нельзя.

— Ты не прав, Конни, — укоризненно покачал головой Литтлмен. — Шутки должны радовать, а не огорчать. Запомни на будущее.

На этот раз цветы получились.

Уилфилд оглядел то, что сотворил раньше, и рассмеялся.

Среди битого кирпича валялись мясистые подобия тюльпанов без стеблей, безобразных размеров розы с алыми листьями и огромными колючками, нечто с непрорезавшимися лепестками, похожее на небольшие кочаны капусты. Были тут и целые кусты — уродливые, ни на что не похожие, будто больной художник мешал как попало краски.

Уилфилд дематериализовал все пробы.

«Маме всё равно понравятся, — подумал мальчик, разглядывая свои странные создания. — Она любит цветы. Всякие. Когда была здорова, то приносила их и весной, и летом. Отец, правда, ворчал, но не ругался так страшно, как теперь».

Уилфилд вдруг заметил, что летний долгий вечер куда и девался — в зарослях уже давно разлеглась темень, а в окнах домов зажглись огни.

Прижимая букет к груди, мальчик побежал домой.

Он торопился и уже на третьей улице в боку неприятно заёкало.

«Хотя бы отец задержался в своей мастерской», — с тоской подумал Уилфилд, не зная, как будет оправдываться, если отец дома и уже хорошенько выпил. Отец выпивал и раньше, но злился редко. Когда маму три года назад парализовало, он стал каждый вечер приходить с работы не просто усталый, а какой-то чёрный и неразговорчивый. Любая мелочь раздражала его. Он начинал орать на маму, проклинал всё на свете. Мама отворачивала голову к стенке и плакала.

Уилфилд бежал, бежал, а перед входом в дом замешкался. Боязно.

Тихонько приоткрыл дверь. Отец сидел в кресле перед телевизором и, казалось, дремал. Мама, как всегда, в спальне, её из комнаты не видно.

Уилфилд на цыпочках направился в спальню. И вдруг… Будто молния блеснула. Отцовская рука упала на плечо, рывком остановила.

— Ты где околачиваешься?

— Мы… играли… — пересиливая страх, ответил мальчик. — А оно стемнело… Сразу. Я вот… для мамы…

Он замолчал, не зная, что сказать.

Отец вырвал из рук Уилфилда букет, грозно спросил:

— Откуда цветы? Украл?

Уилфилд отрицательно покачал головой. Голос куда-то девался.

— Та-а-к, — протянул отец и шумно выдохнул. В комнате распространился запах дешёвого виски. — Значит, я гну спину в мастерской, а ты в это время лазишь по чужим цветникам!

— Папа, я не воровал. Я… маме.

Отец швырнул букет на пол, схватил с подоконника бельевую верёвку.

— Джил, не трогай его, — слабо отозвалась из спальни мать. — Я тебя умоляю.

— Помолчала бы, — рыкнул отец, и горячая верёвка обожгла спину Уилфилда.

Мальчик вскрикнул от боли. Железная рука отца, от которой пахло автолом, пригибала его к полу — там валялись разлетевшиеся от удара лепестки его самодельных цветов.

И тут Уилфилда осенило: материализация! Он умеет мысленно так погладить атомы, что они улягутся будто шерсть котёнка под рукой! Он может уговорить ленивые атомы, которые разбрелись в маминых ногах, вернуться обратно. Он должен их уговорить! Сейчас! Немедленно! Учитель рассказывал, что для материализации главное — желание. Так вот. Больше всего на свете он хочет, чтобы мама поправилась и опять ходила по дому, готовила обеды… Чтобы он слышал её шаги.

Верёвка снова перепоясала мальчику спину. Он вздрогнул, но кричать или плакать не стал.

«Пусть маме вернутся ноги!» — мысленно взмолился Уилфилд.

Взбешённый молчанием сына, отец остервенело хлестал его, приговаривая:

— Будешь красть?! Будешь шляться по ночам?!

«Атомы, миленькие, скорей! Скорей возвращайтесь! Я люблю маму! У неё были такие красивые ноги. Пусть к ним вернётся сила! Я прошу вас, атомы!..»

И чем сильнее бил Уилфилда отец, тем отчаянней мальчик просил природу, приказывал ей, требовал вернуть маме ноги. Такие, какими он запомнил их, когда ходили на речку: стройные, смуглые, сильные. Чтоб под гладкой кожей шевелились тёплые мускулы и играла кровь, чтоб они жили! Жи-ли, жили!

Отец ударил как-то особенно больно, с оттяжкой. Уилфилд, сцепив зубы, застонал.

Отчаянно вскрикнула мать.

Рука Джила, сжимавшая верёвку, вдруг разжалась. Он испуганно отступил, отпустив сына.

В дверях спальни, придерживаясь за спинку кровати, стояла — да, именно стояла! — его жена.

«Надо слетать туда», — подумал Литтлмен, дочитывая информацию в газете. Короткая заметка сообщила:

«Философы и социологи 70 стран соберутся 12–18 августа в Лос-Анджелесе на очередной форум „Социальные пути развития и проблема выживания человечества“».

Он вспомнил чужую тоску, которая будто сигнал SOS, привела его в хибарку Ноубоди, предостережения старика. В чём-то он прав… Отдать знания — половина дела. Надо, чтобы они овладели массами, родили идеи и желание переустроить мир. Надо, наконец, чтобы, как когда-то в России, нашлись чистые и мужественные люди, которые овеществили бы идеи, переложили их на язык действия. Это единственно верный путь. Но одному такой тяжкий труд не по плечу. Один — всё равно никто. Даже самый сильный и умелый…

Литтлмен перебрал в памяти события последних дней. Весь городок говорит о чудесном исцелении матери Уилфилда. Молодец, парнишка. Как надо любить мать и хотеть её выздоровления, чтобы совершить такое чудо. Ничего не сказал, не попросил помощи. Сам вызвал беду на бой и сам победил её. Уже ради этого стоило учить детей, хотя трудности множатся с каждым днём. Детям скоро в школу. Занятия с ними надо как-то узаконить. А то ведь городок маленький; множатся слухи, один нелепее другого, обыватели хотят знать — кто он и что, зачем пожаловал сюда, почему возится с детьми. Да и сама школа… Его, Литтлмена, школа. Занятия надо строить более широко и фундаментально. Дети, конечно, увлеклись экзотическими знаниями. Все хотят летать, обмениваться телепатемами, овладеть материализацией. Но ведь прежде всего из них нужно сделать Людей. Случай с Конни, который пакостил остальным, тому подтверждение. Нравственность, любовь, сострадание… Вот какими должны быть главные предметы в школе Литтлмена.

Он вышел из отеля и в который раз наткнулся взглядом на одутловатое лицо Гризли.

«Следит, — отметил про себя Литтлмен. — По-видимому, Шериф тогда всё же здорово струхнул. Зря я ему сказал о помятом бампере… Теперь эти идиоты будут контролировать каждый мой шаг».

Литтлмен нарочно зашёл в универсальный магазин. Походил по залу минут десять, вышел на улицу. Помощник шерифа стоял возле витрины, прикуривал.

Ненависть к этому ходячему окороку, подонку и убийце, с новой силой обожгла Литтлмена. Стоит только захотеть, только подумать, и в мозгу помощника шерифа сейчас, сию секунду лопнет маленький сосуд. И он станет уже не ходячим окороком, а прикованным к постели. К тому же бессловесным, как и положено скотине… Однако нет! Он сюда пришёл не судьёй, а учителем. Посему проведём маленький урок. Чисто человеческий. В духе Рэя, который успел во время передышки дать Конни-секунданту пинка.

Литтлмен резко свернул в проулок, спрятался за стволом клёна. Услышав сопение Гризли, вышел на пешеходную дорожку, перегородил преследователю путь.

Гризли остановился, не зная, как поступить.

— Послушай, помощник. — Литтлмен говорил медленно, отчётливо выговаривая слова, чтобы они дошли до примитивного сознания Гризли. — Если бы я захотел, то давно отправил вас обоих на электрический стул. Или просто уничтожил. Однако мне пока нет до вас дела. Так вот. Если ты каждое утро будешь говорить мне фразу: «Я дурак и преступник», то тут же будешь получать пятьдесят долларов. Договорились?

На беспросветном лице Гризли отразилось сомнение.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: