Надежда Ивановна отодвинула книгу. «Что есть смысл нашей жизни? Что, в самом деле, удерживает нас на плаву, заставляет всех куда‑то мчаться? Всех! Дмитрия Никаноровича, меня, соседку Соню, то есть Софью Павловну, учительницу Ксюшу из третьего подъезда… Всех!»

За окном громыхнуло. Зашумел тяжелый дождь.

Надежде Ивановне оставалось дописать один–два абзаца.

Она отодвинулась от стола, привычно взглянула на Карту жизни Острогорова. В правом верхнем углу, рядом с фотографией мальчика, рядом с истоком, был нарисован серый песок. Река Дмитрия Никаноровича уходила в тот песок. Круг замкнулся. На семьдесят девятом году… движения.

Надежда Ивановна сознательно обошла надоевшее ей понятие. Как биограф, она вообще не любила понятия жизнь, смерть, сознание, замусоленные от частого употребления. И тем не менее обойти их, вовсе отказаться от них не могла. По той простой причине, что каждый из ее героев так или иначе обращался к этим вечным проблемам, не мог не обратиться, пытаясь познать самого себя и свое место в мире.

Фронт грозы приблизился настолько, что Надежда Ивановна отложила ручку и стала с любопытством ожидать: вот–вот одна из молний падет на тополя, растущие во дворе. Гроза была созвучна ее мыслям. Она думала о сильном человеке, природа играла своей силой — все закономерно.

Гром ударил по веткам. За окном полыхнуло так яростно и близко, что в этом адском огне, казалось, подтаяли стекла.

В следующий миг знакомый по магнитофонным записям и двум коротеньким сюжетам кинохроники голос произнес откуда‑то из‑за спины, от стеллажа с книгами:

— Ради бога, Надежда Ивановна, не пугайтесь меня. Я сам себя боюсь.

Она живо повернулась.

Возле распахнутого окна стоял коренастый мужчина с седыми волосами. Тело его колебалось, чуть смазывалось в пространстве, будто незваного гостя показывали по телевизору. Надо только встать и покрутить ручки, чтобы изображение стабилизировалось. Надежде Ивановне не надо было ни вспоминать, ни угадывать. В углу комнаты, возле стеллажа с двухсоттомником всемирной библиотеки, стоял академик Острогоров.

— Вы дух? — Надежда Ивановна засмеялась. — Я, получается, вызвала вас из небытия? Ах, вздорная старуха. Мне, конечно, чертовски интересно. И даже лестно… Да, да, во время войны я немного практиковалась в спиритизме. В Оренбурге, вместе с Клавкой Тумановой. Ее муж сгорел в танке, так она, дура, все его дух тревожила… Что? Да, дух танкиста матерился, а Клавка плакала. «Он, точно он, — повторяла, — как живой. Когда я его допекала…»

— Все обстоит гораздо хуже, — сказал Дмитрий Никанорович. — Я, кажется, уже вполне материален.

Столбик пепла от чудом непогасшей папиросы упал на ковер. Гость заглянул за штору, которую колебали порывы ветра, протянул писательнице керамическую пепельницу. Она взяла. На ее лице промелькнула тень смятения: Надежда Ивановна наконец убедилась в реальности происходящего.

— Что же я наделала? — спросила сама у себя старушка. — Дух — ладно, но если вы есть вы… Получается что‑то неладное. Противоестественное. Хотя лично я ужасно вам рада, Дмитрий Никанорович. Кстати, вы не голодны? Я на днях набила холодильник всяческой едой.

— Какая непосредственность, — пробормотал Острогоров. — Вы даже не спрашиваете: откуда я, каким образом…

Надежда Ивановна оттолкнула недописанную страницу, встала из‑за стола.

— Допрос — не лучший метод взаимопонимания, — сказала она. — Я, в самом деле, ничего не понимаю, но я не так дурно воспитана… Да и сами вы вряд ли что понимаете.

Пепел опять упал на ковер.

— Я все понял, Надежда Ивановна, — академик прикрыл окно, сел в кресло. Гроза, по–видимому, заходила над Москвой по второму кругу. — Я же физик… Вы знаете, что сейчас произошло? Вы таки вызвали меня из небытия. Воскресили! Произошло редчайшее совпадение многих различных факторов. Вы писали обо мне книгу, уже написали. То есть, вы произвели в своем воображении синтез фактов моей биографии, моих работ, дневников, писем. Да, все эти годы вы непроизвольно моделировали мой духовный мир, мою память. Информация о человеке, об отдельной личности, чрезвычайно рассеяна. Часто она с годами рассеивается еще больше и исчезает вовсе. Но я кое‑что оставил потомкам… А вы, Надежда Ивановна, сконцентрировали информацию обо мне… Плюс гроза, близкий разряд. Аккумулированная информация нашла, наконец, возможность выразиться материально. Произошло превращение количества в новое качество. Все это, согласен, необычно, однако элементарно просто.

— Что же вам теперь делать? — вырвалось у Надежды Ивановны. Она стала прикуривать, сломала спичку.

Острогоров погрустнел.

— Не знаю. Все мое уже потеряно, не мое…

Он пожал плечами, две резкие морщины пересекли его лоб. С внезапной жалостью старая писательница подумала, что если чудо и свершилось, то не до конца, презрев логику чуда: ученый так же стар, как и при жизни, по–видимому, так же болен. Увы, если она и выступила в роли чудотворца, то все равно не властна над чужой судьбой — молодость Острогорову не вернуть.

— Может, я еще исчезну? — негромко сказал академик, пробуя на ощупь лицо, грудь, колени. — Может, я — временное создание, как‑то связанное с вашим воображением? — Он задумался, благодарно улыбнулся. — А вообще вы, писатели–биографы, настоящие волшебники. Вы воссоздаете личности, навсегда потерянные землей и временем. Согласитесь, вы меня реставрировали, будто фреску. Ничего не было — и вот вам я.

За окном опять громыхнуло. Дождь свирепо полосовал листья.

— Почему потеряно? — удивилась Надежда Ивановна. — Напротив. Извините, я просто неудачно выразилась: «Что делать…» По–моему, нет никаких проблем. Главное — вы вернулись.

Острогоров покачал головой:

— Ради бога, Надежда Ивановна… Я понимаю щекотливость своего положения. Если я не… временный, то возникает масса трудностей с восстановлением моего статуса человека. Представляете, какая процедура? При мне нет никаких документов, квартира, по–видимому…

— Там музей, — сказала Надежда Ивановна.

— Вот видите. Я — никто. Только «я» — и все.

Писательница вдруг засуетилась, начала убирать с письменного стола бумаги и огрызки цветных карандашей.

— Разве этого мало, Дмитрий Никанорович, — живо возразила она. — Велика беда! Поживите какое‑то время у меня. Сын полгода назад получил квартиру, комната пустует. Что за проблемы, Дмитрий Никанорович?!

Острогоров встал с кресла, пересек кабинет.

— Вы позволите? — он заглянул в бумаги Надежды Ивановны. — Я так и знал — новая книга… Если вы и дальше будете писать так хорошо, то вскоре в вашей квартире негде будет повернуться. К вам, Надежда Ивановна, сойдутся все ваши герои.

— Хм, я отвыкла от комплиментов. — Писательница улыбнулась и тут же испуганно охнула: тело Острогорова вдруг вновь заколебалось и как бы потеряло резкость изображения.

— Что с вами, Дмитрий Никанорович?

Академик побледнел, поднял взгляд к потолку, как бы прислушиваясь к своему естеству.

— Все‑таки я не стабильный, Надежда Ивановна. Необычная флуктуация пространства и времени… Чудес, увы, не бывает. С минуты на минуту я исчезну.

— Как это не бывает?! — возмутилась старушка. — А то, что мы с вами среди ночи толкуем, — не чудо?! Не паникуйте, Дмитрий Никанорович. Вы же ученый. Подумайте, поищите способ, как вам тут остаться. В смысле — закрепиться.

— Я думаю, — тихо сказал Острогоров. — Как никогда интенсивно. Кое–какие соображения есть, но… Вы очень точно заметили — «закрепиться». По–видимому, меня выталкивает реальность, континуум оперативной, то есть, сиюминутной информации. Факт моего существования не закреплен в сознании людей.

— Что же делать? — Писательница закурила, поспешно и жадно затянулась.

— Ума не приложу. — Острогоров пожал плечами. — Не побегу же я на улицу, чтобы кричать каждому встречному: «Я жив, поверьте в меня!» Да и нет там никого. Ночь, все спят…

— Если только за этим остановка… — усталое лицо Надежды Ивановны осветила улыбка. Она швырнула папиросу в окно, потянулась к телефону. — Сейчас я всю Москву на ноги подниму.