— Работаю ткачихой, живу в общежитии…

— Я тоже в общежитии, — обрадовался неизвестно чему Виктор.

— У нас там девчонок — миллион, — лукаво взглянула на него новая знакомая. — Приезжайте — выберете невесту.

— Я еще учусь, — Виктор почему‑то покраснел от своего признания. — На втором курсе филфака.

— Все равно приезжайте, — засмеялась девушка.

За разговором они незаметно подошли к маленькой рощице деревьев с темно–зелеными, плотными на вид листьями. Девушка достала из кармана полиэтиленовый пакет.

— Поможете?

Она срывала эти откуда‑то знакомые листья и рассказывала о себе. Виктор помогал, но лишь для вида. Во–первых, непонятно, зачем ей эти листья. Во–вторых, и это главное — для чего ускорять это странное занятие, которое позволяет быть вдвоем и во время которого иногда встречаются их руки.

Виктор прочел — негромко, со значением:

Мы потеряли целый закат, — никому

не увидеть дружбу наших ладоней

в час, когда мир погружается в синюю тьму

— Чьи это стихи? Неужели ваши? — удивилась она.

— Пабло Неруды. Я очень люблю его. Знаю много наизусть.

— Почитайте еще, — попросила девушка.

Он начал другой стих, пьянея от колдовского завораживающего ритма, от собственной смелости:

В тебе все реки поют, и душа моя с ними

течет, как ты повелела, в тобой открытый предел.

Укажи мне, где цель, стань тетивой надежды,

и я в опьяненье на волю выпущу стаи стрел.

Всюду вокруг я вижу, как зыблется твое тело.

Твое молчание — облава моих пугливых минут,

твои хрустальные руки — долгожданная гавань

моим поцелуям и влажным моим желаньям приют.

На устах у любви твой голос влажнеет, крошится

в час, когда вечер гулкий катится в пустоту!

Так на донышке дня я слышу, как в чистом поле

молодые колосья шуршат у ветра во рту.

Виктор передохнул, облизал пересохшие губы.

Еще никогда стихи не были так созвучны его душе, смутным страстям и желаниям, бродившим в нем. А как слушала его девушка! Каким мягким сиянием полнились зеленые глубины ее глаз, как странно играла на ее лице улыбка! Точь–в-точь зарница: грозы еще нет, но сполохи неземного огня то вспыхивают на небосклоне, то угасают и от этого становится весело и чуть жутковато.

Девушка просяще взглянула: что же ты, мол, замолчал? Виктор начал нараспев:

Я двигался, помечая огненными крестами

белую карту твоей кожи. Тайной тропой

крался мой рот тайком, на паука похожий,

по тревоге твоей, за ненасытной тобой.

Грустное милое чудо, чтобы ты не грустила, —

что тебе рассказать у кромки закатных вод?

Он оборвал стихотворение, красиво и небрежно, как ему казалось, повел рукой в сторону моря. Красное солнце уже готовилось нырнуть в студеную воду.

— Колоссально! — восхитилась девушка. — В жизни не встречала ничего подобного. Прочитайте еще что‑нибудь. Ну, пожалуйста.

— Более сдержанные или… такие? — Виктор выделил последнее слово и испугался: вдруг рассердится и уйдет.

— Такие! — засмеялась девушка. Глаза у нее были темно–зеленые, будто эти загадочные листья, которые они рвали.

— Это «Песня отчаянья», — хрипло сказал он. — Слушайте:

…Женщина, плоть и оплот, возлюбленная утрата,

тебя я пою и тебя из влажной зову темноты.

Как чаша, ты приютила всю бескрайнюю нежность.

И забытьем бескрайним разбита, как чаша, ты.

Правила чернота одинокими островами,

и там в объятья свои любовь меня приняла.

Жажда была и голод, а ты, словно плод, манила,

битва была и гибель, а ты спасеньем была.

Женщина, как меня ты удержать сумела

в землях твоей души и на кресте твоих рук!

Томление по тебе было страшным и кратким,

взвихренным и хмельным, напряженным, как лук

Погост поцелуев, не гаснет пламя в твоих могилах,

пылают грозди, и птицы их до сих пор клюют.

Память искусанных губ и зацелованной кожи,

память голодных зубов и тел, заплетенных в жгут.

Бешеное сближенье жадности и надежды,

которое нас сплотило и навек развело.

……………………………………………….

Бешеное сближенье жадности и надежды,

которое нас сплотило и навек развело.

……………………………………………….

Такая судьба постигла парус моих желаний,

сорванный ветром судьбы, и вот — кораблем на дно!

— Не надо больше, — попросила вдруг девушка. — Вам будет плохо… — И спросила, глядя с жалостью и нежностью: — Вы очень одиноки, правда?

Виктор смутился.

— Наверно… Не знаю… Есть друзья, сестры.

— Это не то. — Девушка помолчала, поправилась: — Не совсем то.

— Отец на фронте погиб — я его почти не помню. — Виктор вздохнул. — А мама этой осенью умерла. В сентябре…

Девушка слегка сжала его руку. Маленькая рука была жаркой и сухой.

— Не надо так, — попросила она. — Страшно так— $1Кораблем на дно»… Все у вас образуется. Вот увидите.

— Да я ничего… У поэтов всегда так: ушла девчонка, а для него это хуже атомной войны.

— А для вас? — лукаво прищурилась девушка. — Ведь вы тоже поэт.

— От–ткуда вы взяли? — Виктор от неожиданности даже заикнулся.

— Догадалась… Могу, кстати, лавром поделиться.

— Это лавр? — удивился Виктор и понюхал листья. Листья и правда пахли лавром.

Девушка тряхнула непокрытой головой. Соломенные волосы невесомо взметнулись над ее плечами. Виктору перехватило дыхание — такое он видел только в кино.

— Лавр. Дома буду с ним суп варить и Кастрополь вспоминать.

«И меня», — с уверенностью подумал Виктор. Девушка бросила пакет на землю, вздохнула:

— Вы мне душу разбередили… Куда уж теперь суп…

Она помолчала, склонив голову.

— Вы слишком молоды, Витя. А тот, кого вы читали, наверно, стар, да и фамилия у него не русская. Вы не поможете нам — ни он, ни вы….

— О чем вы? — спросил Виктор, потеряв вдруг всю свою мальчишескую самоуверенность.

От ее слов повеяло чем‑то серьезным, наболевшим. Виктор в силу своего полудетского максимализма мог посмеяться над чем угодно и не увидеть ничего святого даже в деве Марии, но боль он знал хорошо — в любых лицах. Отголосок ее прозвучал и в словах новой знакомой.

— Вы не представляете, Витя, как мало надо женщине. Я уже не говорю о нежности, ласке… Достаточно, чтобы тебя просто заметили… О, вы не знаете нашего Гуся… Я как‑то слышала, что семена цветов ветер всегда в одно место сносит. Собираются они там, цветут — всему миру на заглядение. Так и в Хрустальном… Девок‑то у нас больше, чем цветов. Чужой кто приедет — поражается. А они, бедняжки, цветут, цветут и… вянут. Эх, разбросать бы нас по России! Да нет такого шального ветра.

— А вы уезжайте оттуда, — загорелся неожиданной идеей Виктор. — Приезжайте к нам, в Днепропетровск.

— Ах, Виктор, — грустно сказала, девушка. — Если бы все решалось арифметикой. Кто‑то из ваших собратьев писал: умереть от одиночества можно и в Париже.

Он даже руки опустил от таких слов. Что ей ответить? Как утешить? Но в следующий миг будто солнце выглянуло из‑за туч — на лице спутницы появилась улыбка:

— Что вы такой впечатлительный, Витя. Мы с вами не во Франции, и я вовсе не собираюсь помирать. Рвите быстрее лавр — скоро стемнеет.

Через полчаса, наполнив доверху пакет, они стали взбираться на обрыв. Виктора вновь то и дело бросало в жар от неизбежных прикосновений, неотступного запаха вербейника.

Они остановились на едва освещенной веранде. Слова, которые еще несколько минут назад переполняли Виктора, вдруг куда‑то разом исчезли. Она завтра уезжает! До чего все глупо — она уезжает. И имя… Он даже не спросил ее имя. Или не расслышал. Она, кажется, говорила у моря… Все!.. Сейчас попрощается и уйдет…

Виктор вдруг заметил в руке у девушки ключ.

Какая удача! Есть повод продолжить разговор, а там… Они оба молоды и свободны. К тому же он ей понравился — это уж точно. Об этом говорили ее глаза и руки. Он не мог обмануться.

— Давайте я вам помогу открыть дверь, — он потянулся за ключом.