Во дворе пахло свежим деревом. Мигель нацеплял на себя золотых завитушек стружки, присел возле мачты. Прикрыл глаза. И привиделось ему вольное море, по которому мчится сказочный корабль. И он, свободный от злого отца и недобрых людей, стоит рядом с капитаном, а тот обнял его. Вскрикивают чайки, все выше волны за бортом. А там, впереди, куда несут их паруса, уже виден берег и город, сотканный из солнечных лучей. И живут в том городе одни поэты, художники и музыканты.

Под руку мальчику попался котелок с засохшим клеем. Хотел было выбросить, но вдруг заметил голубые и розовые разводы плесени, изумился. Привиделся ему там весенний сад: земля усыпана лепестками, деревья в лощину сбегают, будто белые призраки плывут на пахучих ветрах. А еще тонко звенят пчелы. Эх, если бы ему краски, о которых он столько слышал! Как легко можно было бы изобразить все это! Вот кружатся в воздухе тоненькие паутинки. Они то собираются н хороводы, то вновь разлетаются, и ветви почтительно клонятся, уступая им дорогу. А то все замирает на миг, и остаются только кружева из этих паутинок, покой деревьев и белое кипение цветов. Это и есть пахучие ветры, которые бродят в садах. Интересно, умеет ли кто‑нибудь на земле рисовать ветер?

Мигель даже замер — так хочется ему срисовать весь мир. Скалы и море. Разных птиц, заросли полыни, где он просил сегодня смерти. А людей он рисовать не будет. Они злые, и хоть не горбатые, как он, но все равно противные. Нет, людей он не станет рисовать. Потому что они узнают себя, рассердятся и опять поколотят его.

Мигель и не заметил, как подкрались сумерки. Стала одолевать зевота. Он тихонько пробрался наверх, в свою комнатушку–келью. Укрыв плечи старым пледом, мальчик припал к окошку, которое выходило к обрыву над морем, долго слушал голоса волн. Слушал, пока его не сморил сон.

Хмурые скалы террасами сбегают к морю. А оно осветится голубизной до самого горизонта, всюду, пока видит глаз, и Мигелю вновь кажется, будто где‑то там, далеко–далеко, спешит к нему сказочный корабль.

Мальчик долго всматривается в даль: не мелькнут ли там паруса? Потом берет старую карту, увлеченно черкает угольком на ее обратной стороне… Вот черный блестящий жук ползет по стебельку. Тот раскачивается, и жук, замирая от собственной храбрости, ловит лапками воздух, балансирует над высокой травой. В конце концов падает, сердито гудит, готовясь взлететь. Мигеля это забавляет. Затаив дыхание, он ловит миг взлета. Руки его перепачканы сажей, да и лицо как у настоящего чертенка.

Вдруг на плечо Мигеля легла чья‑то рука, и мальчик испуганно отпрянул. Возле него стоял богато одетый молодой мужчина. Он улыбался — приветливо и чуть–чуть удивленно.

— Ты все это сам нарисовал, мальчик?

Мигель съежился, ожидая пинка.

— Ты же маленькое чудо, мальчик, — удивленно покачал головой незнакомец. Он долго и пристально рассматривал фантазии Мигеля. — Тебе кто‑нибудь говорил, что ты — чудо?

Завороженный блеском его камзола, щедро украшенного драгоценными камнями, его улыбкой и добротой, Мигель совсем растерялся. Еще никто и никогда не говорил с ним так мягко и просто, будто с равным.

Ветер с моря набирал силу, гнал табуны туч.

— Ты сейчас рисуешь, как можешь, — продолжал незнакомец. — А когда вырастешь и поедешь в город, то обязательно станешь там большим художником. Я постараюсь помочь тебе в этом… Мир еще когда‑то вскрикнет, увидев твои рисунки. Вспомнишь тогда слова дона Рамиреса…

Он еще долго рассказывал о больших городах, где есть школы художников и собрания картин. О богачах, которые за большие деньги скупают полотна. О королях и аристократах, так любящих заказывать свои портреты, о картинах, написанных талантливыми мастерами, чьи работы известны всему миру.

Все вокруг потеряло цвет, стало еще более хмурым. Дон Рамирес обеспокоенно взглянул на небо, заспешил. Оглянувшись, весело крикнул:

— Приходи сюда завтра, Мигель. Я тебе кое‑что подарю…

Почернело небо, притаились скалы. Потом в кустах тревожно завозился ветер, и первые капли дождя обожгли лицо. В небесах прокатился гром. Дождь ударил густо и сильно: залопотал, загудел, будто шмель. Мигель не обратил на него внимания. Он брел домой и улыбался. В памяти мальчика опять и опять, словно удивительная музыка, звучали слова дона Рамиреса».

Я устал записывать, и раковина послушно умолкла. Но я знал: история о Мигеле живет теперь не только в волшебной раковине. Даже если далекий голос потеряется навсегда и не скажет больше ни слова, я все равно узнаю, как сложилась жизнь маленького мечтателя. И обязательно освобожу его от унижений и страха. Но как, каким образом?!

Долго не мог уснуть. Впервые за много дней, а может, и лет, пришло ощущение, похожее на вздох облегчения. В нем смешались и острое чувство новизны, и сознание того, что первая фраза, наконец, найдена, и то, неназываемое, противоположное бесприютности, которая с детства застряла, будто заноза в моей душе.

Утром солнца не было.

Еще издали, возле скал, я услышал погромыхивание. А когда проник в залив Недотроги, удивился: побуревшее от злобы море билось головой о берег. Метафора нашлась сама собой, может, потому, что я думал о море в день приезда, как о существе.

В следующий миг я напрочь забыл не только о метафорах, но и о всех своих литературных изысканиях.

На «моем» камне сидела девушка.

Зеленая штормовка, черные эластиковые брюки, которые только начали входить в моду. Каштановые волосы треплет ветер. Вот все, что я разглядел со спины.

Я замер в нерешительности. Если бы… Если бы мне повезло — безумно, фантастично, как везло с первого дня пребывания на море, — и незнакомка оказалась красивой…

«Проси больше», — шепнула Судьба.

«Пусть она окажется красавицей, — подумал я. — Пусть обернется сейчас и… улыбнется мне. И пусть я, наконец, влюблюсь. Лучше даже без взаимности. Я буду любить и страдать и тем возвышу душу».

Зачем мне тогда понадобилось возвышать душу таким сложным способом — неясно и по сей день. Кажется, я перед отпуском начитался повестей Тургенева.

Девушка каким‑то образом почувствовала мое присутствие и оглянулась.

Все, что я загадывал, сбылось!

Она была юная и прекрасная. Я понял, что «страдания» мне обеспечены, причем на многие годы.

Наверное, я выглядел очень нелепо, потому что девушка сначала улыбнулась, а затем весело засмеялась.

Я назвал себя.

— Значит, будешь Лен, — наполовину укоротила она мое имя. — А я — Ирис.

Через полчаса мы уже знали друг о друге все. Более того. Мне казалось, что мы знакомы всю жизнь, с детства, что мы созданы друг для друга.

Мы говорим и говорим — без конца, и вдруг мне становится страшно. Я так боюсь обмануться, что невольно прячу взгляд. Он обо всем расскажет… Мое состояние можно сравнить со сном наяву. Есть такие сны, они иногда еще мне являются, когда летаешь… Нет, неточно. Есть другая разновидность снов. Когда падаешь. Бесконечно долго, неизвестно откуда и куда, однако не чувствуя и капельки страха. Только сердце замирает и даже как‑то щекотно, и хочется то ли заплакать, то ли засмеяться.

— Идем кататься на волнах, — говорит Ирис.

Валы идут ритмично и грозно, вырастая на мелководье и с грохотом обрушиваясь на берег. Затем вскипает пена, тащит за собой в море песок и камни. Новый удар — стеной взлетают брызги. Волна пожирает самое себя.

В промежутке между двумя валами мы, держась за руки, заскакиваем в море. Волна, будто змея, изгибает свой гребень: «Берегись, человек!» Мы прыгаем ей навстречу, что есть силы молотим ногами. Еще миг — и гребень побежден…

Вволю напрыгавшись, мы выбираемся на берег, падаем на песок, перемешанный с ракушками.

Тонкая рука Ирис почти у моего лица. Я молча беру ее — прохладную и легкую, — осторожно целую. При первом прикосновении губ рука девушки вздрагивает, но все же остается в моих ладонях.

— Я тебе нравлюсь, Лен?

Глаза у Ирис ласковые и зеленые — под цвет морской воды.