Разговор бегал ящерицей — не то что глаза, хвост не разглядишь. Генри Лоусон обожал игру ума и многоликость слова, однако право заниматься этим уже лет двадцать оставлял исключительно за собой. Так было сотни раз. Он привык к этой игре, знал, казалось, все её правила и, может, поэтому вдруг с ужасом обнаружил, что сегодня, сейчас, в данный момент, игру ведёт не он, а Стивен Бирс, редактор. Значит, он — ведомый? А это в свою очередь значит…

Он весь напрягся, и из милой зелёненькой ящерицы мгновенно превратился в скорпиона, готового при первом движении жертвы вонзить в неё ядовитое жало.

— Скажите, Стив, — начал он в духе рубахи-парня, откровенного, грубовато-прямолинейного Настоящего Американского Парня, чей хорошо продуманный и отрепетированный образ и создал ему паблисити. — Вам что-нибудь не нравится в моём последнем романе?

— В очередном, — поправил редактор. В его пренебрежительной улыбке уже не было игры.

— Какого дьявола?! — взорвался Лоусон. В данный момент он был всамделишним Настоящим Американским Парнем, что с ним случалось редко. — Я не привык, чтобы со мной играли в кошки-мышки. Выкладывайте, в чём дело.

— Это не Лоусон! — Стивен Бирс подтолкнул папку с рукописью в сторону Генри. — Здесь всё вторично. Не думаю, чтобы вы так быстро выдохлись. Но ваши последние метания… Рассказы, эссе, несколько худосочных пьесок, наконец — вот это… — Он брезгливо взглянул на рукопись и закончил жёстко и чётко: — Если это и Лоусон, то не тот, который нужен читателю и издательству. Что с вами происходит? Вы же всё-таки мастер своего дела.

Генри потерянно молчал.

Странно, но вся злость, желание ругаться и доказывать куда-то девались. Он давно ждал этого разговора. Ждал и боялся, десятки раз выстраивал в уме целые бастионы контраргументов. А вот случилось неизбежное — и он беззащитный, один в чистом поле, без коня и оружия, король, которому вдруг сказали…

Генри поймал себя на том, что по профессиональной привычке даже в этой ситуации подбирает эпитеты и сравнения, и уже спокойно спросил:

— Это ваше частное мнение, Стив?

— Нет. — Редактор, очевидно, тоже устал от такого нелицеприятного разговора. — Мне поручили… извиниться перед вами.

Это был приговор. Приведя его в исполнение, Бирс мгновенно подобрел и снова стал Добрым Малым.

— Не отчаивайтесь, Генри, — сказал он, возвращая Лоусону рукопись. — По-видимому, вам не хватает впечатлений. Надо встряхнуться… Вы истратили свой запас впечатлений, Генри. Поедьте куда-нибудь, понаблюдайте жизнь простых людей. В самом деле. Кто ваши нынешние герои? Богатые бездельники, знаменитые писатели и художники, продюсер, журналистка… Вы описываете страдания духа, а герои-то, в сущности, бездуховны. Читатель сразу чувствует фальшь…

— Всё в этом мире вторично, — махнул рукой Лоусон. — Миллионы книг, десятки миллионов. Миллиарды персонажей и ситуаций. Сама жизнь вторична. Что может придать ей интерес, её изображению? Вы тоже мастер своего дела. Подскажите: чем ещё можно удивить этого проклятого читателя?

— Не знаю, — пожал плечами Бирс. — На вечные вопросы каждый отвечает сам. Может, в этом уже и заложен ответ. Всё всем давно известно — это правда. Но каждый из нас надеется, что другой видит и чувствует мир иначе. Литература — это вечный самообман. Она требует обнажённости, непосредственных восприятий, исповедальности… То есть король должен быть по-настоящему голым, а не притворяться, зная правила игры.

— По-моему, игра кончилась, — сказал Лоусон.

Он встал, взял папку с рукописью и пошёл к двери.

— Вы ещё мальчик, Генри, — весело бросил ему вслед Бирс. — Вам всего лишь сорок два. Встряхнитесь, Генри.

Он попросил водителя такси, и тот купил ему в первом попавшемся магазине два фунта швейцарского сыра, коробку галетного печенья и две бутылки вина.

Пока ехали, Генри устало полулежал на заднем сиденье и в который раз прокручивал в памяти пренеприятнейший разговор с Бирсом.

«Впрочем, чего я паникую?» — Взгляд Лоусона, до этого несколько растерянный, вновь стал осмысленным и цепким. — «У каждого писателя бывают неудачи. Стивен прав: я уже подзабыл, какова она на самом деле — настоящая жизнь. У меня были впечатления юности плюс хорошее воображение. Я думал, что этого достаточно. Хватит на сотню книг. Хватило на девять… Ну и что? У меня есть кой-какое имя, деньги. Что мешает мне покинуть хотя бы на время литературную биржу и пожить в своё удовольствие?!»

Они подъехали к шестисотметровой башне Вавилон-билдинга.

Десять лет назад, когда стопятидесятиэтажный жилой небоскрёб заканчивали строить, фирма-заказчик объявила конкурс на название для дома-города. Он, Генри Лоусон, к тому времени автор двух нашумевших бестселлеров, принял участие в конкурсе и — победил. Библейский миф сработал безотказно. Правда, кое-какие акценты, чтобы возвеличить дерзкий человеческий замысел, в рекламном тексте пришлось смягчить или вовсе опустить. Да, бог разгневался на людей, которые после всемирного потопа решили построить город Вавилон и в нём — башню до небес. Да, он «смешал их языки» так, что люди перестали понимать друг друга, и рассеял их по всей земле. Но разве суть притчи в господнем наказании? Если хотите знать, разрушение башни и смешение языков — не более чем акт самодурства мифического тирана земли и неба. Главное — люди посмели! «Вавилонская башня, как и Вавилон-билдинг, — символ человеческой силы и дерзости ума», — говорилось в тексте Лоусона. Фирма-заказчик наградила победителя конкурса шикарной квартирой в доме-городе. Генри, чтобы ещё раз промелькнуть в газетах, выбрал себе самый верхний, стопятидесятый этаж. Кроме того, он вскорости написал рассказ «Посредник», изобразив в нём жителя небоскрёба писателя… Генри Лоусона, который ведёт переговоры с грозным Яхве и в конце концов заключает с богом временное соглашение — Яхве даёт слово не вмешиваться в дела людей…

— Спасибо, приятель, — Генри подал деньги в окошко прозрачной перегородки, отделяющей пассажира от водителя, вышел из такси.

Он любил приезжать домой вечером, когда в доме-городе зажигались огни и тысячи окон улетали в небо, будто огненные мотыльки, и не могли улететь. Позже здание стали подсвечивать прожекторами и волшебный эффект пропал.

Нынче же было немногим больше шести. Вавилон-билдинг подпирал хмурое небо, точнее уходил в него, будто палец в студень, и Лоусон подумал, что на верхотуре, в его квартире, сейчас темно и неуютно. Как у него на душе.

Генри вошёл в просторный холл. Несколько минут полёта на экспериментальном скоростном лифте (о нём больше писали, чем о его последнем романе) — и он дома. Включит тихую музыку, сварит себе кофе…

В холле что-то было не так, как всегда. Лоусон подошёл к тускло освещённой стеклянной кабинке привратника и вдруг понял: в холле нет света. Не горят табло возле кабин лифтов, черны люминисцентные панели, а маленькая лампочка в кабинке привратника — аварийная.

— Большая беда, сэр, — подтвердил служитель его опасения. — Авария на подстанции.

Он был явно растерян и подавлен необходимостью что-то объяснять, предпринимать. За десять лет жизни в доме-городе Генри впервые разговаривал с этим бесполезным человеком, которого раньше не замечал, как не замечаешь многие предметы и детали интерьера, окружающие нас.

— Это надолго? — спросил Лоусон, всё ещё не осознавая масштабов неприятности. — Полчаса, час? Мне подождать в холле?

— Сэр, я трижды звонил на станцию, уточнял. У них там всё погорело. Ремонтные работы продлятся минимум до утра.

— Вы с ума сошли! — возмутился Лоусон. — Как же я попаду домой?

— Не знаю, сэр, — на лице привратника мелькнула тень злорадства. Очевидно всем, кто прислуживает, доставляет истинное удовольствие хотя бы раз в жизни увидеть своего клиента растерянным и просящим, почувствовать, что и он, твой хозяин и повелитель, такое же ничтожество, как и ты. — Жители первых трёх ярусов поднимаются по лестницам. Не все, конечно… Те, кто помоложе. А вам…