В этих идеях и представлениях Лейбница было много утопически-просветительского и наивно-прекраснодушного, но в них была и исторически прогрессивная сторона. Недаром спустя более чем столетие Фихте и Гегель не только примкнули к этим идеям, несколько изменив их на свой манер, но и развили их основное ядро. Влияние Лейбница на более близкую ему по времени передовую мысль было, однако, осложнено как тем, что он далеко обогнал многих современников, так и тем, что религиозная оболочка «Теодицеи» и всей его философской системы затрудняла адекватную ее оценку.

В Германии XVIII в. вплоть до Канта господствовала школа X. Вольфа, который «обработал» систему учителя в духе эклектического рационализма, утратил ее диалектическое ядро, но сохранил просветительскую верность научному знанию и глубокое убеждение в его неодолимости. Именно это ценил в вольфианстве М. В. Ломоносов, хотя он решительно отвергал плоскую телеологию, монадологию и отождествление логического с реальным.

«Сорокалетнего Канта можно назвать лейбницеанцем», — писал историк философии Хиршбергер (65, S. 183). Конечно, воздействие идей Лейбница — Вольфа на «доктритического» Канта хорошо известно. Но и «критический» Кант многим был обязан Лейбницу, унаследовав различение между мирами сущности и явлений, принципы само-замкнутости сущностей и познавательной активности сознания. Заметные следы влияния Лейбница сказались на творчестве Дидро и Гёте (учение о метаморфозах), Якоби и Шеллинга (рассмотрение мира как организма), а тем более Гегеля (прежде всего развитие есть самопознание). Как и Лейбниц, Гегель стремился включить в «снятом» виде в свою философскую систему все значительные учения прошлого, т. е. превратить историю философии в звено своей собственной философии. Он преуспел в этом больше, ибо постарался понять и истолковать процесс приближения предшественников к своей философии исторически, но он же, Гегель, недостаточно верно и полно определил роль Лейбница в развитии диалектического метода, а тем более не понял величия его логических идей и взглядов. Линии влияния Лейбница протягиваются к Бошковичу, Петрониевичу, Якоби, Больцано, Гербарту, Лотце, Вундту, Ренувье, Виткевичу, Гейяру, американским персоналистам.

Только марксизм глубоко и справедливо оценил творческое наследие великого философа XVII в., так далеко заглянувшего в будущую структуру человеческого знания. Даже рационализм Лейбница при всей его идеалистичности, по мнению классиков марксизма-ленинизма, был далеко не «глуп». Ведь отражение коренится в фундаменте материи, а логические формы имеют прообразы в структуре объективного мира. Наследственность — пример информации, заложенной материальными системами в самих себе. И хотя неверно, что логика богаче математики, а тем более «логики» реального мира, но конструктивные ее возможности оказались поистине колоссальными.

Исследуя историю экономических учений, К. Маркс писал, что «грубый материализм… равнозначен столь же грубому идеализму…» (1, 46, ч. II, с. 198). Исследуя учение Гегеля, В. И. Ленин пришел к аналогичному выводу: «умный» идеализм может оказаться ближе к подлинному, диалектическому материализму, чем материализм упрощенный, метафизически огрубленный (2, 29, с. 248), Именно это должно быть сказано если и не о всей системе Лейбница в целом, то о лучших ее диалектических элементах, в том числе и верно схваченной диалектике отношений между логикой, философией и языком, между формальной логикой и самой диалектикой. Гений Лейбница внес диалектическое начало в теоретическую мысль Германии. Его собственное учение оказалось той почкой, из которой выросло мощное древо немецкой классической философии.

Впервые публикуются на русском языке в переводе с латинского Г. Г. Майорова

Абсолютно первые истины…[20]

Среди истин разума абсолютно первыми¹ являются тождественные истины, а среди истин факта — те, из которых a priori могут быть доказаны все опыты (experimenta). Ведь все возможное стремится к существованию, а потому [любое возможное] существовало бы [реально], если бы не препятствовало другое [возможное], которое также стремится к существованию и несовместимо с первым. Отсюда следует, что в любом случае реализуется такая комбинация вещей, в которой существует наибольшее их число. Так, если мы предположим, что А, В, С, D равнозначны по своей сущности, одинаково совершенны или одинаково стремятся к существованию, и предположим, что D несовместимо с А и В, тогда как А совместимо со всеми другими [вещами из перечисленных], кроме D, и подобным же образом рассмотрим В и С, то получится, что в этом случае будет существовать ABC с исключением D; ибо если бы мы допустили существование D, которое ни с чем, кроме С, не могло бы сосуществовать, то существовала бы комбинация CD, которая во всяком случае менее совершенна, чем комбинация ABC. Отсюда ясно, что вещи существуют наиболее совершенным способом. Этот тезис — «все возможное стремится к существованию» — может быть доказан а posteriori при допущении, что нечто существует. Ведь если даже все существует, то и в этом случае все возможное так же стремилось бы к существованию, как и существовало бы; если же что-то [из возможного] не существует, то должно быть представлено основание, почему нечто существует предпочтительно перед другим. Это же может быть установлено не иначе как из общей сущности или основания возможности через допущение, что возможное по самой своей природе стремится к существованию, а именно сообразно закону (ratio) возможности или степени сущности. Если бы в самой природе сущности не было никакой наклонности к существованию, то ничего не существовало бы, ибо сказать, что у некоторых сущностей есть такая наклонность, а у некоторых нет, это значит сказать нечто бессмысленное², так как представляется, что существование вообще относится ко всякой сущности одинаковым образом. Однако людям до сих пор остается неизвестным, откуда берется несовместимость противоположностей или как могло случиться, что различные сущности противоречат друг другу, в то время как все чисто положительные термины, казалось бы, совместимы между собой.

Затем первыми для нас истинами являются опытные (experimenta).

Любая истина, которая не есть абсолютно первая, может быть доказана из абсолютно первой [истины]. Любая истина или может быть доказана из абсолютно первых (можно доказать, что те сами по себе недоказуемы), или же она сама есть абсолютно первая. И как обычно говорят, это означает, что ничто не должно утверждаться без основания и даже что ничто не делается без основания.

Так как истинное предложение или является тождественным или может быть доказано из тождественных [предложений] с помощью определений, то отсюда следует, что реальное определение существования состоит в том, что существует наиболее совершенное из всего, что может существовать, то есть то, что содержит в себе больше сущности. А природа возможности, или сущности, будет состоять в стремлении к существованию. Иначе невозможно было бы найти никакого основания для существования вещей…

[Пометки Лейбница на полях:]

¹ Определение истины является реальным [определением]. Истинно, что доказуемо из тождественного (ex identico) при помощи определений. Что доказывается из номинальных определений, то гипотетически истинно, а что из реальных, — то абсолютно [истинно]. Определения тех понятий, которые воспринимаются нами непосредственно, могут быть только реальными. Так, когда я говорю о существовании, истинны бытие, протяжение, теплота, ибо тому самому, что мы таким образом воспринимаем смутно, соответствует и нечто отчетливое. Реальные определения могут быть проверены aposteriori, то есть опытным путем. Что все существующее возможно, это должно доказываться из определения существования.