Кроме того, и Виталик, чтобы приободрить приятеля, поделился — то есть выболтал по пьяному делу страшную семейную тайну — погуливает Инга-то. Так что тоже, друган…

Впрочем, «друган» эту «страшную тайну» уж давно знал, но молчал по известным причинам.

И так мужички, сбегав ещё за одной, подчистую опустошили Виталину заначку, расчувствовались, а когда откуда-то нарисовалась лахудра Инга, пьющая, надо признать, умеренно, оба рыдали друг у друга на груди. И радость от удачной рыбалки позабыли совсем.

Конечно, она Шнуркова сразу шуганула. И тот, вылетев пулей, не слышал уже, как Витаха перед нею лебезил. Мол, смотри, какой я тебе рыбки наимал, мол, это всё Шнурок-провокатор виноват, он водки приволок, а я и не хотел, но у него, понимаешь, горе…

А Колёк вернулся домой, нажарил дочкам опять же картошки — эти сволочи, по счастью, кетчуп не тронули — собрал в мешок из-под сахара жалкие Зинины пожитки и, когда она слегка оклемалась да полезла обниматься, выпнул её в подъезд. Ничего, не подохнет. Повоет маленько под дверью да и пойдёт к кому-нибудь. Подружек такого же сорта по посёлку хватает. Не впервой бомжевать-то.

Сразу за гаражами начинается лес. Совсем он небольшой — менее километра вглубь, а дальше — угодья Уралниисхоза, и вширь километра три. В детстве моём и отрочестве это был чистейший бор, светлый, духовитый, хорошо проветриваемый, устланный понизу толстым и добротным половиком из палой хвои, почти не пробиваемым никакой травой. И весь наш городишко ходил в лес по грибы-ягоды, а поехать за тем же самым подальше да напластать побольше мало кто возможность имел. Конечно, грибного и ягодного разнообразия быть в таком лесу не могло, дело ограничивалось груздями, маслятами да земляникой, но зато добра этого бесплатного усердному сборщику вполне хватало для зимних заготовок.

А ещё всякий считал в порядке вещей отправиться в лес с топориком и без лишних формальностей принести оттуда несколько жердей для починки похилившегося забора, вязанку тычинок для того же самого. И почти каждый вёл себя в лесу по-хозяйски рачительно, мало кто рубил живое дерево ради названной цели, ибо хватало для этого мёртвых сосёнок, не выдержавших, по-видимому, естественной конкуренции. К тому же сухостоем рук в смоле не испачкаешь.

В значительной степени такое отношение к нашему лесу сохраняется и по сей день. В части потребления. Но лес уже давно не тот — зарос малиной местами до полной непроходимости, иная сорная растительность, некогда бескомпромиссно подавляемая господствующей фауной, получив тут сперва вид на жительство, обрела тихой сапой полноценное гражданство. Да ещё садоводы, которые в моём детстве единичными экземплярами встречались, а потом все поголовно, как с цепи спущенные, устремились в это дело, хвойную подстилку граблями содрали да на свои сотки увезли. Кто тележками, к автомобилям прицепляемыми, а кто и в рюкзаках. То есть в части рачительности отечественные наши перемены существенно раньше знаменитой нашей приватизации начались…

Какие уж тут грузди, если даже ёжики, водившиеся в изобилии, подчистую перевелись. И давно уж всерьёз никто не ходит сюда по грибы, земляника тоже почти исчезла, малины, правда, бывает навалом, но мало кто на неё зарится — мелкая, червивая. Тем более что хорошую садовую ягоду девать некуда…

Вечером, когда уже совсем стемнело, позвонил внук Иванушка.

— Дед, айда за ёлкой.

Это сосёнки, растущие в нашем лесу, накануне Нового года традиционно переименовываются в ёлки. За неимением настоящих.

— Ну, уж нет, Иванушка, для этого дела у тебя папа есть!

— Папа не хочет. Он на работе устал.

— А я, наоборот, только что компьютер включил, поработать хочу.

— Потом поработаешь, дед. Тебе ведь всё равно, когда работать. Можно и вообще не работать — не заругает никто.

— Так ведь и за ёлкой можно — потом. Новый год только через три дня…

— Ну-у, де-е-д!

— Да не выдумывай, Ванька! Приспичило, что ли?

— Приспичило!

А уже и слеза в голосе. Отец, небось, дрыхнет, и — никаких обид, а стоило мне заартачиться — пожалуйста. Потому что я, как объясняет моя дочь, «самое слабое звено».

— Ну, Иванушка, ну, давай завтра — днём, а то сейчас в потёмках мы ж не найдём красивую ёлку. За красивой-то надо далеко за гаражи идти, по сугробам, потому что красивые, которые были поблизости, давно все вырублены…

Бросил трубку. Отстал. Оставил деда в покое.

Та-а-к… На чём я остановился…

Однако рабочего настроя как не бывало. И на душе муторно. Нет, я, вероятно, поднатужась, собрав, как говорится, волю в кулак, мог бы попытаться перестать быть «самым слабым звеном». Но ведь — себе дороже…

Как-то прошлым летом приспичило Ваньке с приятелями строить наблюдательный пункт в развилке тополя. Попросил от сарая ключи, в двух словах нужду свою объяснив, что ж — дело серьёзное…

А соседские старушки, увидев, как стремительно уходят в дело мой пиломатериал и гвозди, припасённые ещё со времён социализма, хотели внука моего урезонить: «Вот дед-то тебе задаст!» На что он ответствовал им кратко и, пожалуй, не без некоторого презрения: «Дед — добрый…»

И вот ради того, чтобы не возникло у парня причин когда-либо пересмотреть данное убеждение, я, ребята, в лепёшку расшибусь. Ей-богу…

Выключаю компьютер. Звоню внуку.

— Пошли, Иванушка.

— За ёлкой?!

— За ёлкой, чёрт бы её подрал…

— Щас! Выходи тоже.

— Уже выхожу…

Живём-то мы друг от друга через три дома. Они — в пятиэтажке, мы с бабушкой — в хрущёбе о трёх этажах, зато у нас есть сарайка дощатая, где я ещё ножовку в потёмках на ощупь должен разыскать…

И пошли мы с Иванушкой сперва за гаражи, над которыми ещё парочка фонарей с прошлого века уцелела, а дальше по тропке, которая с незапамятных времён вьётся параллельно опушке и является у нас кратчайшим путём как в больницу, так и на погост. Внук то вперёд забежит и под ногами путается, то сзади на пятки наступает и за хлястик моего ватника держится, говорит, не умолкая, хотя обычно на слова скуп, как отец.

Понимаю, страшновато десятилетнему мужичку первый раз в жизни прогуляться по ночному лесу, тем более когда кладбище неподалёку, но зато — романтика, которой в его жизни, считай, нет. Или их романтика другая совсем?..

— Дед, я письмо Деду Морозу написал — попросил у него «карту памяти» для компьютера, а то мало игр влезает.

— Ого!

— Как думаешь — не откажет?

— Не знаю… Но на всякий случай скажу так: у Деда Мороза миллиарда три детей, где он возьмёт столько денег?

— Ну-у, мало ли…

Ох, и хитрец! Ведь не может того быть, чтобы верил в новогоднего волшебника, как пятилетний. Значит — намекает…

— Вот был случай в моём детстве, Иванушка, — это я меняю тему разговора, — мы с ребятами примерно также в канун Нового года за ёлками пошли. Только — за настоящими, на линию. Знаешь, где это?

— Слышал только. Это надо весь лес пройти, а потом — через поле, да?

— Да, правильно. И там вдоль железной дороги — лесополоса. Всякие кустарники и деревья посажены, в том числе ёлки…

Я, считай, уже совсем почти выдохся, пока туда шёл. Нам бы — на лыжах, но посчитали, что снегу не много, сбегаем и так. А снегу хоть и не много, а всё ж изрядно было. На поле местами аж по пояс.

Однако ёлочек напилили. Я — две штуки облюбовал. Двоюродных сестёр ещё порадовать хотел. И двинули обратно. И стал я от ребят отставать всё сильнее. И без слёз, конечно, не обошлось. И тогда большой парень, который нас соблазнил настоящими ёлками, всем велел отдыхать, а сам ко мне вернулся.

— Брось ёлки, — приказал он, — раз тащить не можешь — брось. А то мы тебя бросим. Нянчиться, что ли.

— Не брошу.

— Брось, я сказал!

— Нет.

— Ну, хотя бы одну! Зачем тебе две?

— Надо две…

Конечно, он меня разными матершинными словами обозвал. А потом взял за воротник пальтушки и поволок за собой. И до самого дома доволок. Вместе с ёлками, конечно… Хотя, вообще-то, он нас, мелкоту, часто обижал, ещё чаще на разные нехорошие проделки подбивал. И влетало ему за это, и нам родители пытались запретить с ним водиться… Вот видишь, Иванушка, как в жизни бывает. Не зря говорят: «Человек в беде познаётся»…