Хотя давно уж узнала, что небожитель сей по количеству покоренных им сердец — слово «сердец» здесь, само собой, только метафора — вряд ли уступает юному и легендарному гению секса Фридриху. Иными словами, он славился в жилконторе и ее окрестностях тем, что «трахал все, что шевелится».

Однако Риту несостоявшийся в традиционном понимании естествоиспытатель любил довольно долго. Года три. И она довольно долго отвечала ему своего рода взаимностью, выражавшейся, помимо прочего, в служебном рвении, которое не могло не привести к весьма, казалось бы, далеким от секса, зато однозначно положительным результатам.

А дело в том, что до восшествия на должность «регентши Риты» — такое, можно сказать, любовное прозвище дали ей коллеги и подчиненные — дела в жилконторе шли из рук вон плохо. Оно, конечно, во всех без исключения жилконторах дела всегда шли, идут и будут идти из рук вон плохо — это закон природы. Но наша жилконтора даже на таком суровом фоне умудрялась выделяться. То есть сплошные разброд и шатания среди личного состава, коммуникации на ладан дышат, зарплата месяцами не выплачивается, задвижек, труб, пиломатериала и всего прочего нет, подготовка к предстоящей зиме на грани неминуемого срыва, а обслуживаемое население на грани кровавого бунта.

И вдобавок — эпоха! Такая эпоха в стране, что люди, даже более-менее исправно получающие зарплату, никак не могут определиться — совсем нищенская она у них или ничего, сходная. Соответственно, — фамильярное, как никогда, отношение народа к деньгам — не «тысячи» и «миллионы», а «штуки» либо даже «косари» и «лимоны». Одно слово — гиперинфляция. Которой стоило чуть приутихнуть, и сразу почти не стало слыхать этих словечек-плевков эпохи еще военного коммунизма…

В общем-то, ничего особенного Рита на посту заместителя начальника жилконторы не делала. А просто сразу и с таким неподдельным интересом начала во все особенности вверенного производства вникать, обнаруживая при этом фантастическую сообразительность и беспримерную памятливость, что не зауважать ее оказалось просто невозможным.

Но, кроме того, думается, всем вдруг стало занятно выделиться на общем фоне хотя бы за счет Риты, чтобы люди изумленно спрашивали: «Это не у вас ли там всем заправляет симпатичная такая сикушка, у которой вы по струнке ходите, и сраная ваша жилконтора гремит по всему городу?»

И чтоб отвечать: «Да, у нас, да, по струнке, да, гремим. А еще раз скажешь „сраная жилконтора“ или тем более „сикушка“, дак не обижайся…»

Хотя, конечно, разбуженный Ритой задор выдохся быстро бы, если б она, раньше прочих, не разбудила это же самое чистое детское чувство в начальнике и любовнике Игоре Валентиновиче, до того испытывавшем хроническое и нескрываемое отвращение ко всей коммунальной отрасли. Потому что ведь даже в моменты их плотских утех в однокомнатной уютной квартирке Игорька, расположенной также на территории подведомственного микрорайона, Рита шептала ему на ухо про задвижки и вентили, про путевки в детсад детям слесарей и водителей спецавтомобилей, предлагала многоходовые операции по взысканию квартирной платы хотя бы с тех квартиросъемщиков, которые мучительно страдают, очутившись в списках злостных неплательщиков, но месяцами не могут дождаться от своих работодателей честно заработанного.

— Но это не наше дело! — в пароксизме страсти — писали же люди когда-то и даже, наверное, вслух, не смущаясь, произносили столь диковинные слова — восклицал несчастный Игорек.

На что Рита, искусно направляя страсть собственную, а тем самым и страсть партнера в конструктивное русло, резонно отвечала:

— В таком случае, глубокоуважаемый Игорь Валентинович, и это дело, которому мы предаемся сейчас, не наше! Потому что — сам знаешь, почему.

В ответ на что дипломированный биолог мог лишь, разразившись подходящим к случаю амфибрахием, надеть штаны и пойти в очередной раз к своему отцу, где-то в недостижимой вышине сидящему на городском финансе — седалищном, образно говоря, нерве необъятного и чрезвычайно запущенного городского хозяйства.

— Ты меня породил, ты меня в жилконтору запихнул, хотя я всегда мечтал о поэзии либо, в крайнем случае, флоре-фауне, ты, папик, давай-ка и распорядись, чтобы моей конторе перечислили наконец согласно вот этой вот смете. Да не переживай, у меня, как обычно, комар носа не подточит.

— Все?

— Нет, еще пустячок один: отчего б вашему ведомству не наслать своих аудиторов вот на этих злостных рабовладельцев, а то я от их рабов квартплаты никак не дождусь?

— Отчего ж не наслать, можно и наслать. Теперь я спрошу: вы когда со своей «замшей» отношения наконец надлежащим образом оформите?

— Так ведь я тогда ее, как «замшу», сразу потеряю. А без нее «трест» моментально лопнет. Сам понимаешь.

— Не вечно же тебе на этом «тресте» сидеть, к зиме подготовился лучше всех, можно и на повышение.

— Там я тем более без Ритки пропаду.

— Тогда — ее на повышение. А тебя — к ней на шею.

— Она не согласится. Она, честно говоря, и замуж не соглашается.

— Почему?

— Не любит.

— А ты?

— Я ее, скорей, побаиваюсь.

— Понятно… При такой бабе вечно дерьмом будешь себя ощущать… На каком она уже курсе-то?

— Формально — на третьем. А на самом деле — трудно сказать, много сдает досрочно, не удивлюсь, если через год диплом мне на стол положит.

— Вот девка-а…

Напевая про себя неотвязное «Пригласите, пригласите, пригласите! И ладонь мою в руке своей сожмите…», перво-наперво отправилась Рита руки сполоснуть, а там, только глаза подняла убедиться, что прогулка на свежем воздухе и новые впечатления не испортили цвета лица — уже вопросы готовы:

— Что, подруга, профессию судьбоустроителя осваивать решила? Может, рассчитываешь необременительный приварок к пенсиону заиметь?

— Ну, об освоении говорить рано пока, однако в перспективе — почему бы и нет. Дело-то живое, творческое.

— Понравилось, значит?

— Понравилось. Люди-то, оказывается, кругом такие симпатичные, милые…

— Да ведь таких людей и прежде, до болезни, в родном городе тебе попадалось не так уж мало.

— Не так уж, правда. Хотя я, кажется, чувствительней становлюсь…

— А ты сбежала от них в эту дыру. Зачем?

— Ошибаешься, не от них я сбежала — от себя. Той, здоровой, прежней. Какой хотела бы опять стать, да не получится.

— Не только от этого ты сбежала…

— От этого!

— Ты сбежала, потому что твою прихоть-похоть люди осудили!

— Господи, да если б не болезнь, плевала б я на все! И люди поосуждали бы, поосуждали, да и привыкли…

— Знаю. Но — извини за банальность — от себя не убежишь. И здешние милые люди уже все про тебя поняли, и те же слова они шипят тебе в спину, замечательно обходясь без лишних, не меняющих сути подробностей.

— Я б хотела — и ты это тоже знаешь — считаться с чужим мнением, но не могу, не могу!

— Можешь. Ты все можешь, когда захочешь, но в данном случае ты упорно не хочешь захотеть дожить дни, которые тебе отмеряны, смиренно стиснув зубы и улыбаясь.

— Я так и доживаю!

— Почти так, но не совсем…

— Слушай, а тебе не кажется, что эта наша рефлексия — просто навязчивая идея, комплекс, а людям всем вокруг давно наплевать и растереть?!

— А тебе не кажется, что ты, как обычно, спасаешься очередным самообманом? Рефлексия да самообман, плюс — на минус…

— Да ну тебя к черту, вечно ты мне настроение портишь, которое и без тебя… Но сегодня не выйдет, не выйдет! «Ах ты, мерзкое стекло! Это врешь ты мне назло…» Хряпнуть бы тебя какой-нибудь железякой, да нельзя, не расплатишься потом!..

И пошла свой кулинарный шедевр дошедевривать. С ходу, не успев остыть от нелицеприятного разговора с собой, бухнула содержимое маленькой кастрюльки в большую, аж капли полузастывшего в холодильнике жира полетели на стол и плиту. Пришлось их незамедлительно и со всем возможным тщанием удалять посредством хваленого «Fairy» — нет, черт возьми, все же быть образцовой хозяйкой хотя и почетно, однако ужасно обременительно и скучно.