Вернувшись домой, онѣ пообѣдали. Марьяна влѣзла на печку, старуха убравшись, влѣзла къ ней и принесла ей сѣмячекъ.

— «На, пощелкай, Марьянушка», сказала она, подавая съ той особенной лаской, съ которой обращаются съ больнымъ ребенкомъ.

Марьяна взяла. Старуха стала вздыхать:

— «Охъ-охъ-охъ, Марьянушка, грѣхи наши тяжкіе! Что скучна, Марьянушка? Аль что слышала?

— «Чего слышать?»

— «Вотъ ты съ своимъ конца не дѣлаешь. Женится — не женится, хоть бы одинъ конецъ.

— «Матушка, (строго) не говори мнѣ этаго; не женится, — все любить буду. Не хочу я сама жениться, коли ему не люба, какъ раба служить ему буду», говорила Марьяна, которая нынче ночью только напоминала ему объ обѣщаніи и зато поссорилась съ нимъ. Она не хотѣла чтобы чужіе вмѣшивались въ ея міръ. — Тебѣ что? развѣ не одарила всѣхъ васъ».

Старуха оскорбилась. «Да вотъ ты живи такъ, а Кирка-то не забылъ. Говорятъ, вчерась его съ партіей видали, придетъ сюда, — все жена ты его.»

— «Какъ же придетъ! А придетъ, такъ я сама выдамъ его».

Она ушла домой.

— «Поздно вы встаете», сказалъ Офицеръ въ кавказской формѣ, подходя къ крылечку чистой казачьей хаты и приподнимая фуражку. —

— «Развѣ поздно?» отвѣчалъ молодой человѣкъ въ черномъ, бешметѣ, сидѣвшій на крыльцѣ за стаканомъ чаю. «Не хотите ли?» прибавилъ онъ.

Офицеръ взошелъ на крыльцо и крѣпко пожалъ руку, которую небрежно протянулъ ему молодой человѣкъ, продолжая смотрѣть въ противуположную сторону двора. —

«Какой теперь чай, батюшка, ужъ для меня и адмиральской часъ настаетъ». —

— «Никита! подай водки!» сказалъ молодой человѣкъ, не отрывая глазъ отъ предмета, за которымъ онъ слѣдилъ такъ пристально. —

Предметъ этотъ была молодая женщина, которая съ лопатой въ рукахъ собирала навозъ и лѣпила его на плетень. Казачка, занимавшаяся такимъ непоэтическимъ занятіемъ, была огромнаго для женщины, большаго мужскаго роста и необыкновенно хороша — хороша, какъ только бываютъ хороши гребенскія женщины, или тѣ чудные образы, которые въ первый разъ, во время непонятной для него сладострастной тревоги рисуетъ отроку его 15-ти лѣтнее воображеніе. — Красная шелковая сорочка[39] закрывала ея косу и половину лба, розовая ситцевая рубаха, обтянутая сзади и собранная спереди, съ широкими рукавами, азіатской прямой ожерелкой и разрѣзомъ посерединѣ груди, покрывала ея тѣло до половины розовыхъ обнаженныхъ икоръ. — Плечи ея были такъ широки и мощны, руки такъ круглы и развиты, грудь такъ высоко и твердо обозначалась подъ легкой одеждой, что громадный ростъ ея ораву, когда вы видѣли ее одну, не поражалъ васъ. Въ каждомъ движенiи этой женщины выражались увѣренность въ себѣ, сила и свѣжесть: выгнутый станъ сгибался свободно и легко, едва обличая напряженiе спинныхъ мускуловъ, сухая съ горбомъ ступня, заканчивающая немного загорѣлую стройную ногу, становилась грацiозно и твердо, не перемѣняя формы. Лицо и бѣлая полная шея нѣжной линiей соединялись съ необыкновенно высокой грудью. Иногда она нѣсколько нахмуривала свои тонкiия черныя брови, но не поднимала глазъ съ своей работы. — По всему можно было замѣтить, что она чувствовала на себѣ взгляды молодого человѣка, который такъ пристально слѣдитъ за ней, и что взглядъ этотъ безпокоитъ ее. —

— «Здорово ночевали, нянюка?»

— «Здорово ночевали», отвѣчала звучнымъ, немного пискливымъ голосомъ высокая женщина старой казачкѣ, которая съ кувшиномъ въ рукѣ вошла на дворъ.

«Батяка Кирка вечеромъ съ поста прибѣгалъ; баитъ, похожiе идутъ. Налей осьмушку, рòдная. Мы ужъ съ Федоской нынче въ садъ не пойдемъ». —

— «Пойду у Водриковыхъ насоса возьму, а то бочка вся; новую начинаемъ. Позавчера нашъ ливеръ взяли, да такъ и сгасло. Теперь ходи по людямъ».

— «Сходи, Марьянушка, а то и тебѣ чай убираться пора — похожихъ встрѣчать».

Первая страница рукописи первого варианта к I части «Казаков».

Размер подлинника.

Нянюка Марьянка, какъ звали ее казаки, вошла въ избушку, надѣла сверхъ сорочки бѣлый платокъ, закутала имъ голову и лицо, такъ что одни только блестящiе черные глаза были видны, и вышла на улицу. — Показаться на улицѣ съ открытымъ лицомъ и волосами считается у старовѣровъ-казаковъ верхомъ неприличiя. —

— «Плохо ваше дѣло», сказалъ офицеръ, подмигивая на Марьяну: «слышали? мужъ прiехалъ».

— «Что?»

— «Я говорю, что у Марьянки теперь ушки на макушкѣ, какъ она узнала, что мужъ изъ похода идетъ: она теперь Александръ Львовича и знать не хочетъ».

«Ну, разница не большая будетъ: она и при мужѣ и безъ мужа знать меня не хочетъ».

— «Разсказывайте!»

— «Я вамъ говорю. Я нахожу, что одинаково глупо въ такихъ вещахъ и скрывать и хвастаться. И, вотъ вамъ честное слово, что несмотря на то, что я не знаю, что готовъ для нея сдѣлать, я столько же успѣлъ, сколько вы, сколько Щирхашидзе, сколько всякiй». —

— «Не можетъ быть!!! Да вы вѣрно не умѣете взяться»...

«Ужъ не знаю, какъ по вашему надо взяться, только я давалъ деньги, — не берутъ, дѣлалъ подарки, шлялся по вечеринкамъ, стою у нихъ два мѣсяца, и все ничего».—«Смѣшно сказать», продолжалъ Александръ Львовичь, говоря больше для того, чтобы высказать свою мысль, чѣмъ для того, чтобы передать ее своему собесѣднику: «я просто влюбленъ — влюбленъ въ этаго великана такъ, какъ никогда въ жизни».

— «Вотъ такъ штука!»

«Ну посмотрите, что это за женщина!! продолжалъ Александръ Львовичь, глядя на Марьяну, которая въ это время той особенной молодецкой мужской походкой, которой ходятъ гребенскiя женщины, входила на дворъ съ насосомъ въ рукахъ.

— «Марьяна!» сказалъ онъ ей: «подойди-ка сюда».

Марьяна потупилась и не отвечала.

— «Что ты это, ужъ и говорить не хочешь со мной?»

— «Чего я пойду», отвѣчала она. «Каку́ болячку тамъ дѣлать?»

— «Правда, что твой хозяинъ прiѣдетъ нынче?»

— «А тебѣ какое дѣло?»

— «Я радъ, что тебѣ не скучно будетъ».

— «Легко-ли».

— «Вы, нечистые духи, разстрѣли васъ въ сердце животы!»... закричала она на мальчишекъ, своихъ племянниковъ, которые разбѣжались прямо на нее и чуть не сбили съ ногъ. — «Пошли на улицу играть, шалавы». 

Странное существуетъ въ Россiи мнѣнiе о дѣйствiи, производимомъ жизнью на Кавказѣ на состоянiе, характеръ, нравственность, страсти и счастье людей. Промотавшiйся юноша, несчастный игрокъ, отчаянный любовникъ, неудавшiйся умникъ, изобличившiйся трусъ или мошенникъ, оскорбленный честолюбецъ, горькiй бездомникъ, бобыль: всѣ ѣдутъ на Кавказъ, и ежели ужъ имъ не совѣтуютъ, то по крайней мѣрѣ никто не находитъ страннымъ, что такiе люди ѣдутъ на Кавказъ.

По принятому мнѣнiю это очень естественно. Я же до сихъ поръ, — сколько ни напрягалъ свои умственныя способности — не могъ еще объяснить себѣ, почему они ѣдутъ именно на Кавказъ, а не въ Вологодскую или Могилевскую, или Нижегородскую губернiю?

Мотъ останется мотомъ и въ Москвѣ, и въ Мамадышахъ, и на Кавказѣ, только съ той разницей, что въ Петербургѣ учтивые французы-трактирщики и портные овладѣютъ его жизнью, а на Кавказѣ грубые духанщики и жиды. — Несчастный игрокъ на Кавказѣ больше, чѣмъ гдѣ-нибудь, будетъ несчастнымъ, ежели только не гадкимъ. Неудавшiйся умникъ найдетъ много предшественниковъ на Кавказѣ и скорѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь, будетъ понятъ. — Трусъ останется трусомъ, сколько бы разъ онъ ни ходиль въ походы и ни подвергалъ безъ цѣли жизнь свою опасности. Честолюбецъ тоже едва ли найдетъ то, что ожидаетъ, такъ какъ на Кавказѣ еще меньше, чѣмъ вездѣ, успѣхъ зависитъ отъ достоинства и усердiя. Остается одинъ отчаянный любовникъ, который въ кровавомъ бою хочетъ сложить свою голову и тѣмъ самымъ, по какому то странному умозаключенiю, отмстить неприступной, коварной или жестокой; но и то мнѣ кажется, что ужъ ежели онъ непремѣнно намѣренъ лишить себя жизни, то можно бы было сдѣлать это удобнѣе, вернѣе и скорѣе — дома. —