— Ты не хам, Антон. Ты потерял тормоза. Завтра ты пожалеешь о своих словах.

— Хотел бы я знать, почему?

— Потому что люди всегда жалеют о своих неумных и несправедливых поступках. И потому что ты не такой, Антон.

— Люди никогда не знают друг друга.

— В этом ты, возможно, и прав.

— Они выдумывают друг друга и ужасно расстраиваются, когда оказывается, что выдумали совсем не то.

— Значит, и я тебя выдумала?

— Еще бы! А на самом деле между людьми — стена. Через нее не перепрыгнуть. Каждый — это целый мир. Непознаваемый для другого. Миллиарды клеток. Галактики.

Она усмехнулась с горечью:

— А может быть, все проще, Антон! Может быть, дело не в миллиардах клеток, а в килограммах мяса. Вот здесь и тут. — Инна провела рукой по груди и бедрам. — И еще в морщинках, которые появляются с годами. А вовсе не в извилинах?

Антон посмотрел на нее и замолчал. Не потому что согласился. Он вспомнил, как трогали его ее слабые руки и казались удивительно красивыми ее длинные пальцы. Но это уже прошло, как пройдет, наверно, и сегодняшнее, и появится брезгливость к распирающей платье груди, и он будет говорить, морщась: "Ты бы поменьше делала вырез на кофте. Не очень-то это красиво". И будет заглядываться на тоненьких девочек.

И пусть будет! Человек не должен постоянно растравлять себя идиотскими мыслями о том, что будет. Он должен жить сегодняшним днем и радоваться тому, что влечет его сегодня. Сегодня он ждал Светлану, а не эту, уже ушедшую женщину. Правда, с ней ушла и часть его жизни… Он вдруг притих.

— Мы мало знаем обо всем. Мы ничего не знаем. Что ты хочешь мне сказать?

Тихомиров глянул на часы, стоявшие на книжном шкафу:

"Может и хорошо, что Светлана не пришла".

— Мы ничего не знаем, — повторил он, действительно не зная, что ему осталось жить меньше часа.

Инна:

— Он спросил, зачем я пришла. И мне надо было наконец сказать правду, рассказать об Игоре. Но наш разговор, нервный, недобрый, совсем не расстроил меня. Антон был так непохож на себя. Однако слова его не оскорбляли меня. Я ведь знала, что он не такой, каким хотел казаться.

По-моему, его мучали угрызения совести, чувство страха и вины, они ожесточили Антона, угнетали самолюбие, делали жестоким и злым. Я старалась преодолеть себя, сказать обо всем мягко…

— Антон, наши отношения, близкие отношения, то, что мы считали близким, я вижу, они кончились. Не нужно упрекать друг друга, отравлять злобой прошлое. Я пришла не выяснять отношения. У меня совсем другое… Мне нужно сказать тебе, поговорить… о папиных записях.

— Вот что!

— Да, это так неприятно.

— Щекотливый вопрос?

— Антон! Не обижайся на меня.

— Говори, Инна, прямо.

— Только так, Антон. Скажи, пожалуйста, ты действительно все сделал сам?

— Не понимаю.

— Антон, это необычайно важно. Для меня. Я была уверена, что произошло трагическое совпадение. Ты все сделал сам, а потом оказалось, что отец сделал это раньше. Да?

— Да. Но ты говоришь, была уверена. Разве теперь ты не уверена?

— Нет, я верю тебе.

— Но сомневаешься?

— Если ты скажешь — да, я не буду сомневаться.

— Я говорил это не раз, но ты сомневаешься.

Горячность его прошла. Он даже застегнул воротник.

— Инна, я тебя очень хорошо знаю. Ты не из тех, кто расставляет людям ловушки. Зачем ты опять поднимаешь этот вопрос?

Инна:

— Я просто не могла сказать об Игоре. Мне хотелось одного, чтобы он убедил меня в своей честности, подтвердил то, в чем я не сомневалась до сих пор. И тогда, я верила, мне удастся опровергнуть Игоря, защитить от него Антона. Если бы он доказал мне это, я могла пойти на все, даже обмануть, сказать, что никакой тетради вообще не существовало.

— Т-а-к, — произнес он, растягивая это короткое слово. — Так кончается любовь. Ты жалеешь о том, что сделала?

— Нет, Антон, нет.

— Зачем же этот разговор? Что это — шантаж или просто наивный женский садизм, желание покопаться в моих ранах?

— Нет, Антон. Ты не понимаешь… Я хочу…

— Чего ты хочешь? Чего? Целый час я добиваюсь — чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы у тебя не было неприятностей.

— Каких? Отчего?

— Тетрадь могут увидеть.

— И что из этого?

— Ее могут сравнить с твоим авторефератом.

— Все-таки не веришь! Ну, что ж… Хотел бы я знать одно: остановишься ты на этом или пойдешь дальше?

— Прошу тебя, не нужно оскорблений.

— Не нужно оскорблений? А меня ты можешь оскорблять своими предположениями!

— Антон, я говорю очень серьезно. Для тебя это даже важнее, чем для меня.

— А я не желаю обсуждать все это.

— Но я вынуждена, Антон.

— Значит, шантаж?

— Как ты говоришь со мной сегодня! Ужасно!

— То, что делаешь ты, — подло!

— Что я сделала?

— Не знаешь? Хорошо, я разъясню. Ты пришла ко мне в лучший день моей жизни, о котором я столько мечтал…

— Когда-то мы мечтали о нем вместе.

— Когда-то! Когда я был независим от тебя, а не дергался на веревочке, как паяц.

— Не нужно.

— Нет нужно! Ты пришла в такой день, чтобы продемонстрировать мое ничтожество и мою зависимость. Но у тебя ничего не выйдет. Я не боюсь угроз. Понятно?

— Я же не угрожаю, Антон!

— Решила просто поиздеваться? Подергать за шнурок, привязанный к нервам? Не выйдет. Плевал я на все угрозы. Можешь говорить об этой тетрадке кому угодно. Тебе все равно не поверят. Теперь я прав, а не ты. Раньше не поверили бы мне, а теперь не поверят тебе. Ты только унизишь себя, потому что люди подумают, что ты мстишь. У тебя же нет никаких доказательств! А слова ничего не стоят. Не такие слова оказывались ложью. Обыкновенной брехней! И люди перестали обращать внимание на слова. Сплетни мне не могут повредить, и ты должна это понять. Только сама обмараешься! Вот и все.

— Но тетрадь существует, лежит у тебя в столе.

Тихомиров подошел к креслу. Сел и вытянул ноги, как человек, решивший сделать маленький перерыв в надоевшей работе. Сел и сказал негромко и спокойно:

— Ничего у меня нет.

— Как — нет?

— Очень просто.

— А тетрадь отца?

— Кажется, ты мне ее подарила?

Она не нашлась, что ответить.

— Подарила?

— Да.

— Значит, тетрадь стала моей?

— Да.

— И я мог с ней делать что захочу?

— Да.

— Так я и сделал.

— Что ты сделал?

— Я ее сжег.

— Сжег?

— Спалил. Предал огню.

— Когда?

— Не помню. С месяц.

— Это неправда.

Инна:

— Он сказал, что тетради нет, что он ее сжег. Впервые он врал мне. Впервые я знала несомненно, что он врет. Я могла простить любую горячность, грубость, объяснить, понять все его поступки. Даже крики и оскорбления, ужасные, неожиданные и незаслуженные, но не эту ложь, произнесенную так цинично. Я была сломлена. Даже опровергать его, разоблачать было бессмысленно. Ведь произошло более страшное.

— Это неправда. Тетрадь цела.

Он вздохнул:

— Ты ребенок, Инна. Неужели ты думаешь, что слова "правда" и "ложь" имеют какой-то объективный смысл? Все дело в том, кто говорит и когда говорит. Сейчас я говорю правду, хотя бы потому, что тетрадь в моих руках и я мог ее сжечь месяц назад или даже сейчас, у тебя на глазах. Фактически ее нет, не существует.

— Значит, ты мог соврать и в главном, — сказала она, но не ему, а себе.

— Что ты называешь главным?

— Ты мог украсть труд отца.

— Этого уже никто никогда не узнает.

— Это знаешь ты, и этого достаточно.

— Ты думаешь?

— Мне просто страшно.

Он вскочил и снова заволновался:

— Инна, почему ты такая? Почему ты живешь в каком-то иллюзорном стеклянном мире, где все так чисто и так легко ломается?

— Ты восхищался моим миром.

— Но в нем нельзя жить! Пойми!

— Каждый живет в той среде, к какой приспособлен.

— Нет! Среда одинакова для всех. Но человек или приспосабливается к ней, или нет. Или понимает, или нет! Или учится, или стоит на месте.