Кто мог поручиться, что Марта не приставлена ко мне, кто мог поручиться, что немцы или англичане не платят ей деньги за то, чтобы она держала мистера Блейка под соответствующим надзором?

— А если я экстренно для чего–нибудь понадоблюсь, мы будем в ресторане «Эспланада», — сказал я на всякий случай. — Хотя госпоже Янковской лучше об этом не говорить.

Пистолет Блейка был у меня в одном кармане, кастет, который я стал носить по совету Янковской, — в другом.

— Поехали, — сказал я.

Мы спустились вниз. Незнакомец кивнул на машину.

— Поведу я?

Я открыл дверцу.

— Садитесь, я сам поведу машину.

Мы сели, двинулись, и в этот момент, когда я, по существу, отдался в руки своему спутнику, мне почему–то почувствовалось, что никакой он не провокатор, не враг и не шпион, а действительно капитан Железнов…

Нельзя, конечно, руководствоваться в жизни одной интуицией, она может — да и как еще! — подвести в самый решительный момент, но нельзя и полностью ею пренебрегать: нередко необъяснимое чувство симпатии или антипатии способно направить наши шаги в нужном направлении. Подумав о том, что мой спутник на самом деле советский офицер, я как–то успокоился и, вместо того чтобы предаваться всяким тревожным мыслям и колебаниям, сразу сосредоточился на внешних впечатлениях, что особенно важно для того, кто ведет машину по улицам большого, многолюдного города.

Наступал вечер, улицы редели, все спешили разойтись по домам, неторопливо шагали лишь немецкие офицеры; на каком–то углу стоял патруль и проверял у прохожих документы; из окон кафе доносились звуки музыки и какие–то выкрики.

Словом, жизнь в оккупированной Риге шла своим чередом.

Я вел машину не торопясь: в Риге не торопились только победители, и чем медленнее вел я свою машину, тем меньше подозрений мог возбудить.

Со своим спутником я почти не разговаривал; говорить по–английски не хотелось, говорить по–русски опасно.

— Куда ехать? — коротко спросил я его.

— В сторону Межапарка.

Этот громадный парк, больше напоминающий тщательно ухоженный лес, составлял гордость рижан и был излюбленным местом прогулок, пикников и спортивных состязаний. Но в этот военный вечер в парке не было никого, лишь где–то в глубине, в самой чаще, стояли, если верить сведениям посещавших меня девушек, орудия противовоздушной обороны. Миновали Межапарк.

— А теперь? — спросил я.

— Теперь мы поменяемся местами. — Мой спутник заговорил по–русски. — Дальше машину поведу я.

Он напрасно пытался поймать меня, я решил соблюдать осторожность до конца.

— Я вас не понимаю, — упрямо повторил я по–английски. — Напрасно вы считаете меня русским.

— Ну и выдержка у вас! — одобрительно пробормотал он по–русски и перешел на английский язык. — Дайте мне руль, придется петлять, я доберусь быстрее.

— А если я не дам?

— У вас просто ничего не получится, — ответил он спокойно. — Вы не сможете здесь ориентироваться… — Он улыбнулся и доверительно сказал опять по–русски: — Положитесь на меня.

Я пожал плечами, и мы поменялись местами.

— Теперь держитесь, — сказал мой спутник. — Поиграем немножко в прятки…

Он начал кружить по дорогам, мы ехали то в одну, то в другую сторону, быстро проезжали мимо одних хуторов и медленно мимо других, потом он резким рывком свернул с дороги и остановился за каким–то домом.

Было тихо, мой спутник выглянул на дорогу — нигде никого. Поехали дальше.

Так он проделывал несколько раз, сворачивал с дороги, останавливал машину и ждал. Но мы ни разу не заметили, чтобы нас кто–нибудь преследовал.

Потом он опять начал петлять, помчались по одной дороге, свернули на другую, приблизились к какому–то хутору, подъехали к какой–то мызе и неожиданно въехали в раскрытые ворота.

— Вылезайте, — быстро сказал мой спутник.

Я вылез. Он загнал машину в сарай, вышел во двор и закрыл распахнутые двери. Во дворе было пусто.

— Приехали? — спросил я.

— Нет, нет. Будем ждать.

Вскоре во двор въехала грузовая машина. Шофер выглянул из кабины, увидел нас. Рядом с шофером сидела женщина, они оба по–латышски поздоровались с моим спутником.

— Быстро, быстро! — крикнул шофер.

Мы залезли в кузов, он был заставлен бидонами из–под молока. Раздвинув бидоны, мы опустились и незаметно устроились между ними.

Не успели мы сесть, как машина выехала обратно, обогнула хутор, понеслась по дороге.

Мы никуда и нигде уже больше не сворачивали.

— Что это за машина? — спросил я.

— На ней возят молоко в офицерскую столовую в Риге, — с усмешкой ответил мой спутник. — Машина проверенная.

Внезапно, как и все, что происходило этой ночью, шофер затормозил, и машина остановилась у обочины дороги.

Мы спрыгнули в дорожный кювет, прямо в непросохшую грязь. И машина тотчас помчалась дальше.

Неподалеку от дороги темнела опушка леса.

Было уже совсем поздно и почти темно, ночь вступала в свои права, и, как всегда, когда ждешь опасности, тишина казалась особенно немой. Мы добежали до кустов можжевельника, постояли, прислушались, вошли в лес.

Мой спутник свистнул. Откуда–то из тьмы, совсем как в театре, выступили темные фигуры.

— Порядок, — сказал им мой спутник. — Я привез товарища…

Он не назвал меня. На этот раз мой спутник заговорил по–латышски.

Люди, которые нас окружили, отвечали ему тоже по–латышски.

— Пусть кто–нибудь останется у дороги, — распорядился мой спутник. — А мы не будем терять времени. — Он взял меня за руку. — Придется завязать вам глаза. Я бы не стал, но мы тут в гостях, а у хозяев свои законы.

Я не спорил. В конце концов, если Блейк ввязался в эту авантюру, я мог сказать, что он хотел довести ее до конца, а если меня намеревались убить, для этого завязывать глаза было не обязательно.

Меня повели по лесу. Сначала мы шли по какой–то тропке, потом по траве. Шли с полчаса, не больше. С меня сдернули повязку. Мне показалось, что в лесу развиднелось. Деревья тонули в синем сумраке. Мы стояли возле какого–то шалаша.

Мой спутник заглянул в шалаш и что–то спросил.

— Заходите, — сказал он и уже в спину не без насмешки добавил: — Теперь–то уж вам придется заговорить по–русски!

Я приоткрыл дверцу и нырнул внутрь.

В шалаше горела всего–навсего небольшая керосиновая лампа, но после лесного мрака ее свет казался необычайно ярким. Само помещение напоминало внутренность обычной землянки: небольшой, грубо сколоченный дощатый стол, скамейки по стенам, на столе лампа, термос, кружка. Но самым удивительным было увидеть человека, который сидел за дощатым столом и которого я считал погибшим в гитлеровских застенках. Это был не кто иной, как Мартын Карлович Цеплис!

Да, это был мой квартирный хозяин, у которого так спокойно и хорошо мне жилось до того самого дня, когда судьба столкнула меня с Янковской. Коренной рижский рабочий, старый коммунист, проверенный в самых сложных и тяжелых обстоятельствах, этот человек был и будет своим до конца. В этом у меня не было никаких сомнений!

Я взволнованно протянул ему руку:

— Мартын Карлович!

Но сам Цеплис не отличался экзальтированностью. Он слегка улыбнулся и спокойно пожал протянутую ему руку, так, как если бы мы расстались с ним только вчера.

— Здравствуйте, товарищ Макаров, очень приятно…

Но недоговорил: мало приятного произошло с тех пор, как мы виделись с ним в последний раз.

— А ведь я искал вас, Мартын Карлович! — воскликнул я с некоторым даже упреком. — Но какая–то особа, увы, посоветовала обратиться ни больше ни меньше, как в полицию!

— Да, я слыхал, что вы меня искали, — подтвердил Цеплис. — Но у меня не было возможности вас уведомить…

— Значит, эта женщина…

— Да, это свой товарищ, — подтвердил Цеплис. — Но вас она не могла признать за своего. У нее не было для этого данных, и в настоящее время требуется проявлять особую осторожность. Но она поступила очень разумно. Если вы свой, она предупредила вас о том, что надо опасаться полиции, а если бы оказались чужим, к ней нельзя было бы придраться: она направила вас именно в полицию.