Она встала, подошла к двери и зажгла свет.

— Вы спите? — громко спросила она по–немецки, обращаясь к Гашке.

— Нет, — отозвался тот. — Мы еще не ужинали.

Янковская усмехнулась, достала из кармана халата плитку шоколада, разломила ее и дала каждому из нас по половинке.

— Спасибо, — поблагодарил Гашке и тут же принялся за шоколад.

— А что же вы? — спросила меня Янковская.

Я покачал головой.

— Мне не хочется сладкого.

Янковская внимательно посмотрела мне в глаза.

— Ничего, вам захочется еще сладкого, — сказала она и кивнула нам обоим. — Поправляйтесь…

И, не прощаясь, ушла из палаты.

— Такие бабы, — одобрительно сказал Гашке, — вкуснее всякого шоколада.

Утром гестаповский майор пришел к Гашке без своего помощника: записывать было уже нечего.

Майор сел против Гашке.

— Как вы себя чувствуете? — спросил майор.

— Отлично, — сказал Гашке.

— Вы счастливо отделались, — сказал майор.

— Меня сохранили бог и фюрер, — ответил Гашке.

— А что вы собираетесь делать дальше? — спросил майор.

— Все, что мне прикажут фюрер и вы, господин майор, — ответил Гашке.

Майор помолчал.

— Вот что, — сказал он затем. — Мы подумали о вас, мы дадим вам возможность проявить себя настоящим немцем…

Он нарисовал перед Гашке блестящие перспективы. Хотя Гашке родился и вырос в России, он проявил себя сознательным немцем. Гестапо ему доверяет. Его решили оставить в Риге в качестве переводчика при гестапо. Для начала он получит звание ефрейтора, остальное зависит от него самого.

Я тут же подумал: стоит Гашке попасть в гестапо, он себя там проявит!

— Что вы скажете на мое предложение? — спросил майор. — Мы вас не торопим, можете подумать…

— Мне не о чем думать, господин майор, — твердо сказал Гашке. — Я благодарен за доверие и сумею его оправдать.

Майор улыбнулся и покровительственно похлопал Гашке по плечу.

— Я в вас не сомневался. Как только вас выпишут из госпиталя, вы явитесь в гестапо.

Гашке проводил своего будущего начальника и немедленно завалился спать, а я…

Я думал и час, и два, и три. Гашке безмятежно спал, а я все думал, думал…

Что мне делать?

Бежать! Разумеется, бежать. Пробраться к своим. Это, конечно, не так просто, но это единственный выход из положения. Выйти из госпиталя, набраться сил и бежать. Умирать я не собирался, но если придется, решил отдать свою жизнь подороже.

Потом в поле моих размышлений попал Гашке. Этого надлежало уничтожить. Он уже достоин казни за свое предательство, а в гестапо он будет стараться выслужиться… Но как его убить? Я вспомнил какую–то книгу, где описывалось, как в концентрационных лагерях расправлялись с провокаторами. Набрасывали на голову подушку и держали до тех пор, пока провокатор не задохнется.

Я приговорил Гашке к смерти и успокоился.

Вскоре он проснулся. Так как я разговаривал с ним неохотно, он принялся напевать… «Катюшу»! Перебежчик напевал нашу добрую советскую песню. Это было столь цинично, что я охотно заткнул бы ему глотку!

Наступил вечер. Принесли ужин, мы поели, посуду унесли, и мы остались одни. Гашке вздохнул.

— Интересно, что делается сейчас там? — туманно выразился он, обращаясь куда–то в пространство.

«Завтра ты уж ничем не будешь интересоваться», — мысленно ответил я ему, но вслух не произнес ничего.

Потом он стал укладываться, он вообще много спал, и я тоже отвернулся к стенке, делая вид, будто засыпаю.

— Что–то хочется пить, — громко сказал я, если бы Гашке не спал, он обязательно бы отозвался.

Гашке не отозвался.

Тогда я встал и выключил свет, чтобы кто–нибудь, проходя мимо палаты, случайно не заметил, что в ней происходит. Подождал, пока глаза не привыкли к темноте. Потом подошел к Гашке. Он мирно дышал, не подозревая, что наступили последние минуты его жизни. Я вернулся к своей койке, взял в руки подушку, прижал к себе и опять приблизился к Гашке…

Он лежал на боку.

Хорошо, если бы он повернулся на спину.

Он повернулся. Я хорошо видел его лицо.

Сейчас накрою его подушкой, подумал я, и не сниму до тех пор…

Но что это?

Гашке открыл глаза — я ясно видел его внимательные серые глаза — и, не вскакивая, не поднимаясь, не делая ни одного движения, негромко и отчетливо, с холодной сдержанностью произнес по–русски:

— Не валяйте–ка, Берзинь, дурака, не поддавайтесь настроению и не совершайте неосмотрительных поступков. Идите на свое место и держите себя в руках.

Приходится сознаться: услышав призыв Гашке держать себя в руках, я растерялся. Да, растерялся и замер как вкопанный у кровати Гашке, обхватив руками свою подушку. Выглядел я, вероятно, в тот момент достаточно смешно.

А Гашке тем временем повернулся опять на бок и заснул.

Поручиться, конечно, за то, что он спал, я не могу; спал он или не спал, не знаю, но, во всяком случае, лежал на боку с закрытыми глазами, и ровное его дыхание должно было свидетельствовать, что он спит.

Я пошел обратно к своей кровати, сел и задумался.

Чего угодно мог ожидать я от Гашке, но только не этого! Я бы меньше удивился, если бы он внезапно выстрелил в меня из пистолета. Гашке, Гашке… А может быть, это вовсе и не Гашке? И даже наверняка не Гашке. Но тогда кто же?

Я не выдержал, опять подошел к нему, на этот раз, разумеется, без подушки.

— Послушайте! — позвал я его. — Господин Гашке… Или как вас там?.. Товарищ Гашке!

Но он не отозвался.

Я опять вернулся к своей кровати. Следовало лечь, но спать я не мог.

Если Гашке остановил меня вместо того, чтобы тут же, на месте, выдать гестаповцам, значит, он не их человек. Но все его поведение противоречило тому, что он наш.

Я решил на следующий день как следует прощупать его.

Но с утра события начали разворачиваться с кинематографической быстротой.

Не успели мы проснуться, умыться и выпить утренний кофе, как за Гашке пришел гестаповский лейтенант, который в предыдущие дни сопровождал гестаповского майора.

— Я за вами, господин Гашке. Мы нуждаемся в вас…

Я внимательно рассматривал господина Гашке, можно сказать, изучал его, пытаясь разглядеть, что скрывается за его внешней оболочкой, но сам господин Гашке не замечал моих взглядов, он даже ни разу не посмотрел в мою сторону.

— Я весь в вашем распоряжении, господин офицер, — ответил Гашке лейтенанту. — Надеюсь, я сумею оказаться достойным сыном нашего великого отечества…

Он прямо–таки декламировал, этот господин Гашке!

Пришел санитар и по–солдатски вытянулся перед лейтенантом.

— Все готово, господин лейтенант, — отрапортовал он. — Господин больной может идти переодеваться.

Гашке принялся доставать из тумбочки полученную им за время лечения всякую фашистскую макулатуру.

Он был в отличном настроении и даже принялся напевать какую–то скабрезную немецкую песенку:

Коль через реку переплыть

Желательно красотке,

Ей полюбезней надо быть,

Быть, быть с владельцем лодки…

Он собирал фашистское чтиво и со смаком пел свои куплеты:

Пообещай отдать букет,

Отдать букет и чувства,

А выполнить обет иль нет —

Зависит от искусства…

С легкой насмешливостью посмотрел он на меня и громко, с большим увлечением пропел рефрен:

Тра–ля–ля, тра–ля–ля…

От твоего искусства!

Не было ничего удивительного в том, что перебежчик, которому удался его побег и которого вдобавок брали еще на работу в гестапо, пребывал в отличном настроении и распевал песни, но мне, не знаю почему, показалось, что эта песенка предназначалась для меня.

Как–то слишком многозначительно взглянул на меня Гашке, слишком подчеркнуто пел он свои куплеты, в которых говорилось о том, что тому, кто хочет переплыть реку, надо быть полюбезнее с теми, кому принадлежат в данный момент средства передвижения, и что можно все обещать за то, чтобы перебраться, а выполнить обещание или нет, зависит от самого себя… Трудно было сказать, добрый это совет или нет, но какой–то намек в песенке содержался.