Щелкнул замок, и на пороге показалась согбенная фигура в заношенном махровом халате.

– А-а, Тихоныч,– протянул старик, всматриваясь в гостей старческими слезящимися глазами.

– Примешь, Егор Иванович? – спросил капитан.

– Еще бы! Заходь…

Они сразу очутились в небольшой комнатенке с продавленной тахтой, куцым столиком и двумя табуретками. Пахло старостью и неухоженностью.

– Денис,– представил своего спутника Гарнич-Гарницкий, не объясняя, однако, кто такой Акатов.

Хозяина, впрочем, это и не интересовало. Капитан выложил на стол содержимое пакета: хлеб, две банки сайры в масле, кусок вареной колбасы и пачку индийского чая.

– Знатная шамовка,– проговорил Эрмитаж.

Руки у него ходили ходуном, голова мелко тряслась. Поэтому вскрыл консервы сам капитан, он же нарезал хлеб и колбасу, поставил чайник на электрическую плитку.

– Племянница заходит? – спросил Гурий Тихонович, ополаскивая под краном заварной чайник.

– Василиска?– сказал с болезненной гримасой Егор Иванович.– Уже месяц как носа не кажет. Не я ей нужен, а моя хата.

– Все-таки прописал ее?– удивился капитан.

– А куда деваться? Так бы и вовсе не заглядывала. И подыхал бы тут один, как пес.

– Так ведь у ее мужа есть площадь.

– Она специально развелась. Теперь ждет не дождется, когда я отброшу копыта.– Эрмитаж вздохнул. И попросил: – Ты, Тихоныч, не много заварки сыпь, байкал[4] сделай. Я и так мотор испортил чифирем.

Ел он неопрятно, с трудом донося до рта пищу трясущимися руками. Оба опера за компанию умяли по бутерброду. А когда приступили к чаю, Эрмитаж спросил:

– Как я понимаю, Тихоныч, ты по делу.

– По делу,– не стал лукавить капитан.– Взгляни-ка…

И выложил перед хозяином увеличенные снимки наколок.

Егор Иванович внимательно рассматривал их, неспешно прихлебывая из чашки. Закончив пить чай и вытерев рот ладонью, спросил, показывая на татуировку, выполненную на немецком языке:

– Что это означает по-русски?

– Свобода и любовь,– ответил Акатов.

– А где нарисовали?

– На плече.

– Немчик, что ли?

– Может быть, и немец,– сказал Денис.

– Сиживал я с ихним братом. Со спецпереселенцами. Много посадили в конце войны и после… Но такую картинку ни у кого не встречал.– Эрмитаж взялся за снимок наколки в виде якоря.– А это где находилось?

– На руке. Вернее, почти на запястье,– пояснил лейтенант.

Егор Иванович пристально вгляделся в фотографию, покачал головой.

– Ждем твое заключение,– поторопил Гарнич-Гарницкий бывшего зэка.

– Якорек как якорек,– пожал плечами тот.– Такие штуки любят моряки. На воле.

– Это мы и без тебя знаем,– подначил Егора Ивановича капитан.

Его слова задели хозяина квартиры. Он снял рубашку и майку. Денис едва сдержался от восклицания: на дряблом теле не было ни квадратного сантиметра без татуировок.

И Акатов понял, почему его прозвали «Эрмитаж». Ходячая картинная галерея, да и только!

– Глянь, тоже якорь,– показал Егор Иванович тыльную часть кисти левой руки. На ней был выколот якорь с фрагментом спасательного круга на фоне яхты, плывущей по волнам. И тут же слово «свобода».– Смекай: хочу быть на воле… А просто якорь ни хрена не означает.

– Выходит, каждая картинка имеет свой смысл?-• уточнил Акатов.

– А как же,– солидно произнес хозяин.– Как ты думаешь, что означает вот это? – он ткнул пальцем в грудь, где была вытатуирована Божья матерь с младенцем, витающие в облаках. Фоном служил крест и восходящее солнце. Все детали были выписаны с поразительной тщательностью и мастерством.

– Здорово! – почесал затылок Денис.

– А-а, не знаешь,– протянул Эрмитаж, довольный.– Так вот, картинка говорит, что тюрьма – мой дом родной…

– Накалывается только на груди? – спросил Гурий Тихонович, когда отлично знал это. Старался для молодого коллеги…

– Только,– кивнул Егор Иванович.

– А это что? – расспрашивал Акатов, показав на плечо.

Там был изображен тюльпан в руке, обвитой колючей проволокой.

– Моя первая наколка,– ответил Эрмитаж.– Такую делают, если загремишь в воспитательно-трудовую колонию в шестнадцать лет. Черточку видишь?

– Вижу.

– Это значит, что я схлопотал полгода. А если стоит точка – один год, две точки – два. Ну и так далее.

Егор Иванович «просветил» оперов и такими сведениями, которые нельзя было «прочесть» на его теле. Например, изображение мужской головы на фоне креста означало: человек совершил убийство; джинн, вылетающий из кувшина,– наркоман; глаза на ягодицах – пассивный гомосексуалист; пчела на половом члене – активный гомосексуалист; два тюльпана – поборник кровной мести…

Кое-что Денису было известно, но очень многое он слышал впервые.

Оперы засиделись у Эрмитажа. И, когда вышли на улицу, Акатов сказал:

– Основное дело, увы, мы так и не прояснили.

– Но зато ты прослушал лекцию, которую тебе не прочтут даже в Академии МВД,– улыбнулся Гарнич-Гарницкий.

– Это факт,– согласился лейтенант.

Гурий Тихонович проводил его до гостиницы «Волна», где остановился Акатов. Договорились встретиться завтра.

Стремительность, с которой Гранская примчалась из теплого солнечного Южноморска в холодную, со свинцовым небом Москву, поразила генерал-майора Кочергина. Во всяком случае, когда она вошла в его кабинет и представилась, замначальника ГУВД удивленно переспросил:

– Та самая Гранская, которой я утром послал телетайп?

– Собственной персоной,– подтвердила следователь.

– Ну и ну! – вышел из-за стола генерал и крепко пожал ей руку.– Нашей бы молодежи так оперативно работать.– И, поняв, что замечание прозвучало не очень тактично (намек на возраст), гостеприимно добавил:– Прошу садиться. Вячеслав Константинович…

– Инга Казимировна.

Не теряя времени, она с ходу попросила разъяснить вопросы, возникшие еще там, в Южноморске, по получении телетайпа.

– Может, вы хотите сначала взглянуть на фотографии картин? – сказал генерал, протягивая ей несколько цветных снимков большого формата, на которых были сняты три живописные работы.

– Разумеется.

Гранская разложила их перед собой и не смогла сдержать волнения: моделью одной из картин художнику определенно послужила страшная находка в «Ущелье туров».

В окружении диковинных растений, цветов и порхавших бабочек в пространстве висел не то гроб, не то чемодан с обезглавленным телом. Причем детали – поза убитого, костюм, туфли, галстук и прочее – были переданы очень точно.

Но самым поразительным было то, что в углу картины помещалась отдельно мужская голова. С пышными усами и злыми глазами. Она словно парила в воздухе, создавая жуткое ощущение.

На фотографиях картина была снята полностью, а также отдельными фрагментами. Две другие работы к убийству никакого отношения не имели.

– Что скажете? – спросил Кочергин, видя, с каким лихорадочным возбуждением перебирает снимки гостья.

Гранская вынула из кейса фотографии, сделанные на месте происшествия, и молча протянула генералу.

Тот внимательно разглядел их, сопоставил со своими и покачал головой.

– Поразительное сходство,– заключил Кочергин.– А я, признаться, сомневался. Думаю, получат мою депешу и скажут: большие фантазеры эти москвичи. Теперь вижу – в точку…

– Но как вы вышли на картины? – нетерпеливо спросила Гранская.– Для меня это непостижимо. Или профессиональный секрет?

Вячеслав Константинович откинулся на спинку кресла и рассмеялся.

– Случай. У нас, сыщиков, тоже это бывает,– признался он.– Понимаете, в Москве проездом мой старинный и закадычный друг из Грузии. Зураб. Вчера пригласил меня с женой в ресторан. В какой – вы, если знаете Москву, догадываетесь.

– «Арагви»?

– Совершенно верно,– потер довольно руки Кочергин.– Договорились на семь, но я с трудом вырвался полдевятого. И перед самым уходом познакомился с южноморской ориентировкой. Буквально на выходе. Дина, моя жена, уже давно была в ресторане. Меня, естественно, отчитали за опоздание… Словом, сидим, наговориться не можем. Шутка ли – лет десять не виделись. Зашел, наконец, разговор о делах жены. И вдруг она говорит, что к ним в отдел поступила странная картина из таможни на предмет экспертной оценки и разрешения вывоза из страны.