– Вот и пойми тебя: то говоришь, весело жил, а то – скверно.

– Да, Нина, именно так: весело, но скверно. Спроси ты у меня сейчас: чего я полез в объятия к этому доктору, я ответить тебе не смогу. Если до конца сознаваться – из-за бабы все получилось. Там у них немочка одна работала в консульстве. Мечта идиота – женюсь на немке, буду ездить к ней в Германию и так далее… А она… Ловкие, одним словом, люди, кого хочешь поймают на крючок. Вот и ты тоже…

– Меня с собой не равняй, – ровным голосом сказала Нина. – Я-то поверила в сказки твоего Акселя: отомстите за унижения, вы достойны иной жизни, вы ее получите…

– А может, и получишь, Нин? – вдруг спросил Горин.

– Я жить не хочу, – устало ответила она.

– А я, Нина, хочу. Жить! Понимаешь? – шепотом сказал он. – Потому и хочу бежать… от них… Понимаешь?

– Куда? Куда ты можешь убежать?

– Хотя бы на фронт, – серьезно и решительно сказал Гория. – Уйти добровольцем – и концы в воду…

И вдруг в голове у нее мелькнуло, что вдвоем убегать было бы легче. Лицо ее стало другим. Она широко раскрыла глаза и рот.

– Давай вместе подорвем. А? – продолжал Горин. – Тебя же в медсестры с руками оторвут. А? Нина? В одиночку хуже.

Она крепко сжала губы и, глядя на Горина, как бы ждала от него какого-то главного, решающего слова. Но не дождалась и сказала:

– Не верю я тебе, Горин. А хотелось бы поверить. Понимаешь? Ты сейчас иди.

– Куда идти, Нина? Наверно, уже комендантский час. Заберут…

– Иди. Ничего не хочу знать – иди, и все. Я хочу остаться одна. Позвони завтра…

Горин с огорченным видом взял свою шляпу и медленно пошел к двери…

На другой день рано утром ему позвонил Кумлев.

– Как насчет моего поручения? – спросил он.

– Я у нее был, – ответил Горин.

– Ну?

– Можно ожидать чего угодно.

– Понял, спасибо, – услышал он в ответ. – Хочу заметить, что вы сделали, может быть, самое серьезное дело за все наше знакомство. Еще раз спасибо. До свидания…

Корреспонденции в Москву передаю по радиотелефону. Всякая связь по проводам прервана. Немцы без труда обнаруживают меня в эфире и, когда я начинаю диктовать, настраивают свои передатчики на нашу волну, обкладывают меня родным матом с немецким акцентом и разъясняют, что они со мной сделают, когда придут в Ленинград, – в общем, ничего хорошего меня не ожидает… Они сильно мешают – все их словесные упражнения попадают в Москве в аппаратную звукозаписи. Запись производят на специальную пластинку, откуда вырезать немецкую ругань почти невозможно. Обычно московские техники просят меня повторить передачу, а ленинградские техники в это время быстро меняют волну. Но к концу корреспонденции фашисты снова подстраиваются.

– Я тебя, красный собака, найду, где бы ты ни спрятался, – кричал немец, и было слышно, как он хрипло дышал.

Я тоже закричал:

– А я тебя и искать не буду, сволочь, гад! Тебя найдет наша русская пуля или штык…

– А вашего фюрера мы повесим, – добавил ленинградский техник. Немец буквально взвыл от бессильной ярости, он даже перешел на немецкий.

И все же, наслушавшись яростной немецкой брани, выходишь из радиокомитета на улицу несколько взвинченный. Но видишь город и как-то сразу успокаиваешься.

Спокойствие города просто поразительно. Конечно, военный накал жизни ощущается, есть ожесточение, но вместе с тем в городе идет абсолютно нормальная жизнь. Позавчера мне сказали, что университет готовится 5 декабря отметить 50-летие выдачи Ленину диплома об окончании юридического факультета. Ходил проверять – все правда. Будет доклад. Будут выступления. Готовится выставка документов.

Ленинградский радиокомитет – мой главный ленинградский дом, моя служебная база. Этот мрачноватый дом стоит в глубине короткой улицы Пролеткульта. На пятом его этаже есть комнаты, напоминающие фронтовые помещения. Если забыть, что это пятый этаж и что за стенами огромный город, то можно представить себе, что ты находишься в просторной прифронтовой избе. Там живут и работают работники радиокомитета во главе с Виктором Ходоренко. Стучат пишущие машинки. Редакторы корпят над рукописями. Вниз, в студии, отправляются выпуски «Последних известий», программы художественных передач. Радио работает как часы, никаких перебоев, кроме тревог. Город в курсе жизни всего мира и в первую очередь – своей Родины. Радио говорит с ленинградцами откровенно, ничего не скрывая. Очень спокойно говорит. Мне думается, что в спокойной уверенности города радио играет очень большую роль.

На совещании в Смольном товарищ Кузнецов сказал, что без света жить еще можно, а вот без радио – нельзя. И он назвал радио душой города…

Чепцов проснулся от непонятных звуков в передней. Осторожно встав с постели, он на носках подошел к двери и прижал ухо к щели – в передней кто-то ходил. Кроме хозяйки, вроде некому. Что она там затеяла? Шлепающие шаги проследовали в соседнюю комнату, заскрипела деревянная кровать. Конечно, это она! У нее бессонница. Надо зажать нервы в кулак.

Чепцов вернулся к дивану, на котором спал, и залез под одеяло. Но сон не приходил.

Из всех проверенных им здесь людей реальными фигурами для решения главной задачи были только сам резидент и фотограф Соколов. Горни серьезного испытания может не выдержать. Надо думать, резидент показывал ему лучших… Воспоминание об этом снова привело его к размышлению о Кумлеве. Все-таки странно, что, прожив здесь столько времени, тот не собрал вокруг себя большую группу надежных людей. Он ссылается на то, что вербовка новых агентов ему была запрещена и он мог вести только предварительный учет антисоветски настроенных людей. Вербовку осуществляли другие – то ли консул, то ли сам Аксель, словом, не он.

Но дело в том, что вызывают серьезное сомнение и те люди, которых Кумлев держал на своем учете. Он представил довольно обширный список. Чепцов сам выбрал трех и попросил устроить ему свидание с ними. Из этого ничего не вышло. Одного Кумлев не смог найти в городе и от соседей узнал, что он ушел в народное ополчение. Другой не пришел в назначенное время. Удалось встретиться только с Аркадием Константиновичем Валуевым. В списке Кумлева он значился как офицер царской армии. Генштабист. Его антисоветские убеждения характеризовались как давние и принципиальные. Вчера Кумлев привел его к Струмилиной.

Это был мужчина лет пятидесяти на вид, с густой волнистой шевелюрой, с лучистой улыбкой, с плавными движениями сильного крупного тела и мягким, вкрадчивым голосом. Чепцову казалось, что гость хитрит – играет благорасположение и уверенность, а на самом дело напряжен до предела.

Кумлев с хозяйкой вышли в другую комнату. Чепцов и Валуев остались вдвоем.

– Насколько я понимаю, нам созданы условия для беседы, давайте не терять времени, у меня дома больная жена… – Валуев сел к столу и показал Чепцову на кресло с другого края.

Чепцов не спеша сел.

– Извините, но я слушаю вас… – мягкая улыбка не сходила с лица Валуева, и это сбивало с толку Чепцова, он не знал, как начать разговор.

– Я слышал о ваших настроениях, Аркадий Константинович, – начал Чепцов, поглаживая свою ежистую голову.

Валуев удивленно приподнял густые брови и пробормотал:

– Я сам не разберусь в своих настроениях…

– Меня интересует довольно общий вопрос, – продолжал Чепцов. – Как вы думаете, принял русский народ большевистский режим или он надеется на что-то другое?

Лицо Валуева стало серьезным:

– Надо очень хорошо знать жизнь государства и его народа, знать изнутри, чтобы ответить на этот вопрос ответственно и точно.

– Но я прошу не статистику, а ваше личное мнение. Ваше. Личное, – повторил Чепцов.

– Видите ли… – на лице Валуева появилась задумчивая улыбка. – Александр Блок однажды, размышляя о русской революции, которая тогда только что совершилась, сказал, что понятие «революционный народ» не вполне реальное. Я думаю, что понятие «контрреволюционный народ» тоже нереально. Народ – это сама земля с ее разнопородными слоями. Если отвечать примитивно на ваш вопрос, то кто-то не только примирился, но и исповедует большевистский режим… а кто-то его только терпит… а кто-то и рвется в бой с ним.