– Этот господин состоял на штатной службе у вашего полковника Шиммеля, – сказал Лейхер, напряженно наблюдая за адмиралом. Высокий начальник, звонивший ему из Берлина и посоветовавший пригласить на допрос Канариса, просил потом рассказать, как будет реагировать шеф абвера.

Лицо адмирала было непроницаемо, он внимательно рассматривал арестованного.

– Нахожу нужным предупредить, что перед вами ленинградский чекист, – продолжал Лейхер. – Подлинной его фамилии мы не знаем. Полковнику Шиммелю он известен под фамилией Соболевский. – Гестаповец подошел к арестованному: – Извольте повторить то, что вы говорили мне.

– Я много тут всякого говорил… – сказал арестованный, глядя на Канариса.

– Повторите показания о сотрудниках «Абвер-команды-104»!

– С удовольствием. Я никогда не наблюдал столько дураков, собранных в одном месте… Но не в уме дело – все они люди без идеи, как у нас говорят, без царя в голове. Ни во что не верят…

– Заниматься здесь пропагандой бесцельно, – тихо прервал его Канарис. – Один вопрос. Где вы учились?

– Я окончил Ленинградский институт мясо-молочной и холодильной промышленности.

– Это нужно расценивать как юмор? – спросил Канарис.

В глазах арестованного вспыхнул живой огонек.

– Как факт, – ответил он.

Когда Канарис вернулся к Шиммелю, тот уже все знал.

– Потрясающе… потрясающе… – растерянно повторял он. – Я бы мог поверить, если бы это был любой другой. Потрясающе… потрясающе…

– Он знал много? – спросил Канарис.

– Много…

– Вы получили тяжелый подарок к вашему юбилею… – сказал Канарис и, помолчав, уточнил: – От советской разведки.

В самом начале войны, когда определились направления главных ударов гитлеровских войск, стало ясно, что самое опасное для ленинградских чекистов – занять оборонительную позицию. «Наш главный бой – у врага в тылу», – твердил Куприн на каждом оперативном совещании. Нужно было научиться активно выдвигать разведывательные и контрразведывательные операции вперед через линию фронта. Такая наука неизбежно стоит крови…

Навстречу гитлеровским войскам под Таллин, под Псков, под Ивангород уходили разведчики и исчезали, точно растворялись в раскаленном воздухе войны. Позже, значительно позже, станет известен смертный подвиг многих.

Но бывало, что на уже полузабытой цепочке связи, там, с той ее стороны, вдруг появлялся один из тех, кого уже отчаялись ждать. И поступала первая информация.

Во вражеском тылу, в новгородских, псковских лесах, возникали партизанские отряды, в оккупированных городах и селах – подпольные организации патриотов, постепенно наша разведка нащупывала связь с ними.

Через голову врага перекидывался постоянно действующий мост, и день ото дня он был все шире и прочнее. Армейские особые отделы становились вокруг Ленинграда боевыми форпостами нашей разведки и контрразведки. На этот выставленный вперед кулак все чаще и все больнее натыкалась вражеская разведка.

А в комсомольских райкомах Ленинграда толпились взволнованные парни и девчата. Они жертвенно отдавали себя трудному и опасному делу разведки и с волнением ждали решения: возьмут или не возьмут? В райкомах партии получали путевки в разведывательные органы коммунисты – люди самых различных профессий. Они не были профессионалами-разведчиками, и это не раз было причиной героической гибели многих из них в застенках гестапо. Но это они же вместе с профессионалами стали грозными солдатами разведки.

Работа постепенно разворачивалась, но шла далеко не гладко…

В первых числах ноября начальник Ленинградского управления НКВД Куприн вылетел в Москву с докладом.

Там был утвержден план действий ленинградских чекистов на ближайшее полугодие. Он вошел в общий план борьбы советской разведки и контрразведки на всех фронтах войны. Было спланировано повседневное взаимодействие усилий, направленных из Ленинграда и других центров.

С этими важнейшими документами в портфеле Куприн возвращался в Ленинград. Он страшно торопился, потому что понимал неизмеримую цену каждого дня борьбы.

Самолет приземлился на полевом военном аэродроме. Оставался только прыжок через замерзавшую Ладогу, – еще засветло Куприн успел бы долететь до Ленинграда, но не было ни одного свободного истребителя для сопровождения. Пользуясь своим высоким положением, Куприн приказал нарушить строжайшую инструкцию и лететь без сопровождения. Его отправили на военном самолете, посадив на место штурмана, который в таком кратком полете и при отличной, ясной погоде не был нужен.

Немцы держали небо над Ладогой под непрерывным наблюдением.

Одинокий самолет был сразу замечен, в воздух поднялись их истребители. Все дальнейшее совершилось в течение нескольких минут. Истребители атаковали советский самолет и сбили его. Самолет упал в Ладожское озеро…

Ночью на месте гибели самолета появилось вспомогательное судно Ладожской флотилии. Водолазы спустились на дно.

Самолет был поднят и отвезен на берег. Если бы немцы знали, какой драгоценный портфель сжимал в руках мертвый человек, находившийся в штурманской кабине сбитого ими самолета!

Бумаги Куприна немедленно были доставлены на Литейный проспект в управление, и утвержденный в Москве план стал боевым делом ленинградских чекистов.

Ничего этого Канарис не знал, он понимал только, что советская разведка оказалась сильнее, чем он думал.

На фронте образовалась атмосфера какой-то спокойной деловитости.

Не случайно так часто мы употребляем сейчас выражение «ратный труд». Идет ежедневная и еженощная разнообразная военная работа. Но здесь еще и убивают… Видел: трое солдат ломами ковыряли мерзлую землю. Спросил: зачем здесь окоп? «Могила», – ответил один из них…

В штабе полка посоветовали идти на передовую и написать про бойца Старикова, который подбил танк. Советчики почему-то улыбались. Я боялся розыгрыша и пошел к командиру полка.

Он сказал совершенно серьезно: «О Старикове написать надо обязательно, я представляю его на Красное Знамя».

В общем, пошел.

Увидел его и сам тоже заулыбался. Рост у Старикова – от силы полтора метра. Ватник на нем почти как пальто. Под шапку, чтобы не валилась на уши, повязан платок. Носик – кнопочка. Глазки – пуговички. На дворе зима, а у него веснушки во все его круглое лицо. И это он три дня назад уничтожил вражеский танк! Факт! Сергей Трофимович Стариков. Так он рекомендуется сам, и, по свидетельству однополчан, так он представлялся еще до танка.

О том, как было дело, он рассказал мне неторопливо хриплым моряцким голоском, неумело посасывая папиросу, которая у него то и дело гасла. Вот его рассказ в точности:

– Я был в боевом охранении. Заступил в ночь. Жуткий холод. Я занялся окопчиком. Долблю да долблю землю и, значит, все углубляюсь, а по причине работы холода не испытываю. Даже интерес появился: как я глубоко могу в землю врезаться? Про танки я и не думал.

Интересно – чем глубже вкапываюсь, тем земля теплее. В общем, зарылся во как – руки снаружи не видать. Но все сделал, как учили: приступочку для стрельбы стоя, еще одну – для удобства вылаза и еще – вроде бы печурочка для боеприпасов – аккурат у меня было две ручные гранаты и две горючие бутылки. Ну, опустился на дно – ноги под себя, руки в рукава. Воротник вверх. Спиною – плотно к стене. И сижу. И, прямо скажу, задремал.

Сколько я так дремал, не знаю, потому как не знаю, сколько я провозился со своим рытьем. Проснулся и слышу, вроде бы как земля за спиной у меня подрагивает и шевелится.

Быстренько встаю ногой на приступочку и высовываюсь.

Увидел… и растерялся – прямо на меня прет танк. Здоровый. Земля из-под него брызжет. А я, как последний дурак, хватаю гранату и, не сорвав кольца, кидаю ее. Попал, и она скатилась с него, а я уже носом слышу, как горелым маслом пахнет. И тогда я нырнул в свой окопчик. И сел там на корточки.