Есипов отрицательно повел головой, в его узких глазах появился насмешливый блеск.

Майор ждал.

– Ясно, что вы шли не ко мне, – продолжал он. – С вашими убеждениями и тем более с вашими деньгами в наших окопах делать нечего. У меня свои дела. Хотите что-нибудь заявить?

Есипов молчал, в его внимательных глазах пропала насмешка.

– Куда же вы меня отправите? В штаб Духонина? – спросил он.

– Простите, не понял. – Майор был молодой и не знал, что в гражданскую войну штабом Духонина именовался расстрел. Он терпеливо объяснил: – Я отправлю вас дальше, в тыл. Хотя это понятие в нашем городе более чем относительно.

У Сеньковского была раздроблена кость. Когда хирург расчищал рану, проводник потерял сознание и очнулся уже в палате.

– Не отрезали? – спросил он.

– Целый, целый, – ответила сестра. – Не ерзай!

В палате Сеньковского уже ждали особисты – майор, который только что допрашивал Есипова, и старший лейтенант Горяинов. Они сели по бокам около его постели, старший лейтенант положил на колени папку с бумагой, приготовился вести протокол.

– Назовите свою фамилию, – начал майор.

– Сеньковский… Михаил Сеньковский, – ответил проводник. Он хотел приподнять голову, но это ему не удалось. – Рассказывать биографию нет настроения, – говорил он слабым голосом. – В архиве Ленгорсуда имеется дело за номером тридцать ноль два от одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Там обо мне полная картина. Получил семь лет. Сидел в «Крестах», а в сороковом году был переведен в Великие Луки, где впоследствии и был освобожден героической немецкой армией. Сказана одна правда.

– С какой целью шли через фронт?

– Моя роль вроде овчарки, что слепых водит. Провел, и гуд-бай.

– В каких штатах числитесь?

– Гатчинская спецшкола гестапо. Лыжный инструктор и проводник.

– Сколько провел?

– Этот – седьмой.

– Куда они пошли?

– Ничего этого не знаю.

– В вашей школе начальник штурмбаннфюрер Краус?

– Точно.

– А комендант Владимир Владимирович Смирнов?

– Точно…

– Опишите всех, кого вы перевели через фронт.

На другой день Есипов был доставлен на Литейный в Управление госбезопасности, где им занялся майор Грушко.

После двух допросов Грушко стало ясно, что Сеньковский вел через фронт агента какого-то особого назначения. Но какого? Надеяться, что тот сам скажет это, было бессмысленно. В конце концов, факт его принадлежности к разведке врага мог считаться установленным, и его можно судить по всей строгости военного времени. Но Грушко это не устраивало. На днях начальник управления на оперативном совещании сообщил, что, по мнению товарища Жданова, враг именно сейчас, когда ему не удалось с ходу ворваться в город, будет пытаться нанести удар в спину. Не шел ли арестованный по этим делам? Почему у него ничего не оказалось, кроме крупной суммы советских денег?

Грушко приказал тщательным образом обследовать одежду арестованного. Ночью телефонный звонок поднял Грушко с постели в казарменном помещении. Звонили из тюрьмы – при обследовании куртки арестованного за подкладкой, в вате, найдена записка, аккуратно свернутая и вложенная в конвертик из восковой бумаги. Через час Грушко уже рассматривал эту записку:

– вот все, что было на маленьком кусочке бумаги.

Отправив оперативников по адресам, указанным в записке, Грушко поднял с постели специалиста по документации майора Сурмина. Учитывая возраст задержанного и то, что он русский, Сурмин предложил сначала посмотреть историю указанных в записке домов, выяснить, кому они принадлежали. Может оказаться, что в этих домах жили какие-то богатые люди, которые при бегстве от революции спрятали там ценности, многие ведь надеялись скоро вернуться в Питер. Теперь этот тип пришел за спрятанным.

В последнее Грушко не верил, но с необходимостью проверки истории указанных в записке домов согласился. Сурмин сам отправился в городской архив, где ему предстояло провести труднейший поиск. Однако вскоре он уже позвонил Грушко и сказал:

– Опытный архивист подсказывает, что буквы К/К означают сокращение слов «купчая крепость», ищем регистрационную книгу по купле-продаже недвижимого имущества.

Еще через час Сурмин вернулся в управление и принес очень важную справку: оба указанных в записке дома были приобретены Андреем Сергеевичем Есиповым, один в 1912 году, другой – в 1916 году. Указанные в записке номера купчих крепостей сошлись.

Есипова долго вели по сумрачному коридору Управления НКВД, казавшемуся ему бесконечным, хотя он уже знал весь путь по зданию – конвойный прикажет ему три раза повернуть и наконец остановит его перед темной высокой дверью под номером 433.

За письменным столом возвышалась тоже знакомая ему фигура майора Грушко. Есипов встретился с ним взглядом и перевел глаза на стены кабинета, отделанные дубовой панелью, на стоявший в углу массивный сейф. Потом он опять посмотрел на майора и быстро отвел взгляд – почему-то сегодня в темных глазах чекиста поблескивал какой-то веселый огонек, а он привык, что они были спокойно-сосредоточенными.

Смотря на внешне равнодушного Есипова, майор Грушко прекрасно понимал, что записи на бумажке необязательно должны иметь отношение к сидевшему перед ним человеку. Но могли, черт возьми, и иметь!

– Ну как, будем продолжать игру в молчанку? – спросил Грушко.

– Мне эта игра нравится…

– Значит, вы – Колосков? Аверьян Владимирович Колосков?

– Так, именно так…

– А от настоящей фамилии отрекаетесь?

Что-то дрогнуло в неподвижных глазах арестованного.

– Если я вам назову вашу подлинную фамилию, вы это подтвердите?

– Ну-ну… – неопределенно отозвался Есипов.

Грушко ждал. Есипов молчал, лихорадочно обдумывая свое положение. Он допускал, что в руки следователя могла попасть даже та бумажка, которую он, нарушив приказ Акселя, спрятал за подкладкой рукава куртки. Но он не допускал, что его условная запись могла быть прочитана.

– Я знаю вашу настоящую фамилию, – повысил голос Грушко. – И не только это. Почему вы не думаете о том, что есть более разговорчивые люди, чем вы? Вы знаете, что за ложные показания мы привлекаем к уголовной ответственности… дополнительно, так сказать. Ваша фамилия Есипов. Верно?

Есипов молчал, но кровь прихлынула к его лицу и медленно отошла, лицо его снова стало желтоватым.

– Да, или будем дальше запутываться?

– Да, – негромко ответил Есипов и, вдруг подняв голову, сказал с силой: – О том, с чем я сюда шел, я не скажу ни слова! Вас это не должно интересовать. Судить меня за несделанное вы не можете!

– Это пока не нужно. Я прошу только рассказать подлинную биографию. За биографию мы тоже, как правило, не судим.

Есипов рассказал историю своей жизни. Располагало, что Грушко никаких записей не делал и слушал его очень внимательно, даже с каким-то интересом.

Его отец – купец и биржевой игрок. Бежал из России в ноябре семнадцатого. Увез с собой семью. В Германии стал коммерсантом, занимался продажей земельных участков. Там, в Германии, Есипов окончил школу младших офицеров, в высшую школу иноплеменным попасть было почти невозможно. И наконец, служба в одном из подразделений абвера…

Грушко с любопытством разглядывал человека, явившегося из другого мира.

На вопрос, чем он занимался здесь, на войне с Россией, Есипов отвечать не пожелал.

Немецкие документы. Читать их очень интересно. Даже просто в руках держать: это же их документы, с ними они жили, воевали, пришли сюда нас убивать. Что ж у них там, в документах, в письмах? Вот недописанное письмо домой, очевидно отцу, Гюнтера Чакена: «Холод, проникающий до костей, и насекомые в белье, которые жрут тебя, как звери, – одного этого вполне достаточно, чтобы доброе настроение, которое ты от меня ждешь, испарилось безвозвратно. Твоя война была совсем другой, и, наверно, всегда войны отцов их сыновьям кажутся до смешного легкими. Нашу войну не дай бог никому еще. И тяжелее вряд ли может быть…»