Глава 32

Солнце палило в тот день нещадно. Камыши повесили свои уши-листья и стояли разморенные, притихшие. От разлива, что лежал по обе стороны реки, пахло тиной и стоячей водой. Мореплаватели, повязав головы майками и рубашками (свободный конец против правого уха), направляли плоты шестами, загорали, лежа на настилах, или разглядывали удирающих в камыши утят. Капитаны в фуражках с кокардами время от времени покрикивали:

- Лево руля!

- Право руля!

- На три румба норд-ост! Так держать.

- Куда ты правишь, Боча дефективный! Не видишь - мель?

Ход плота замедлялся, мель обходили стороной, и снова - сонное безмятежное скольжение.

Однако к полдню камыши кончились, с обеих сторон пододвинулись высокие лесистые берега, течение убыстрилось. Тут-то и вспомнились Ивану слова колхозника, который тогда, зимой, говорил, что в низовьях Китим быстрый, даже порожистый…

Сунув ненужную теперь уже карту в целлофановый мешочек, подумал было об остановке, о дальнейшей разведке реки, но уж очень не хотелось прерывать это идиллическое плавание.

"Ерунда, - лениво подумал он, - бояться нечего, воды-то по колено. Да если что, так шестами орудовать наловчились…"

Теперь плоты несло мимо нависших, пронизанных корнями, обрывов, несло все быстрее и быстрее. Слева и справа, как бы пританцовывая и поворачиваясь, проплывали деревья, выходы скальника, кусты шиповника.

Еще одна излучина, еще один поворот, и плот, на котором был Иван, шаркнул обо что-то своими камерами, целиком скрытыми под водой. Экипаж повскакал на ноги, отчего плот наклонился, и вода омыла его настил.

- Спокойно, мальчики, - сказал Иван, стряхивая дремотное оцепенение, - беритесь-ка за шесты, да покрепче… - А в берестяной рупор прокричал, обернувшись назад: - Внимание, экипажи! Внимание, экипажи! Будьте начеку - перекаты!

В это время плот вынесло на новый стрежень, и Гена Муханов вскрикнул.

Оказывается, впереди, шагах в тридцати, у самого берега из воды выступала настоящая скала, и плот несло прямо на нее. Вот видна стала плесень на влажном граните, ржавые трещины, мох; видно, как течение, набегая на скалу, чуть вздымается и, словно бы вывернутое наизнанку, отбрасывается к черным камням. А там, в камнях, шумит сердитой белой пеной.

- Тормозить! - приказал Иван и вместе с мальчиками навалился на шест.

За плотом заклубился шлейф встревоженной донной мути. Плот мягко ткнулся в скалу, всех качнуло вперед, однако удачно, никто не свалился. Но в следующую же секунду их развернуло, шесты оказались под плотом, так как их повырывало из рук; настил заплясал под ногами и внезапно остановился. Ушел из-под ног.

Окунувшись, Иван вылез на валуны, поскользнулся и упал снова. Рядом барахтались, отплевывались и кричали, всякий свое, моряки.

"Мелко-то мелко, - успел подумать Иван, - да скользко, и ямы есть…"

- Ха-ха-ха! - смеялись на втором плоту, который летел к скале без всякого торможения.

- Хватайте шесты! Тормозите, чтоб вас! - закричал Иван, поднявшись, наконец, на ноги.

Но на втором плоту не слышали, развлекались картиной крушения.

- А-а-а! - вопили они, поджав животы.

Флегматичный барабанщик Леня неистово колотил в барабан. Так, под барабанный бой, их плот, спружинив туго накаченными камерами, оттолкнулся от скалы и с треском замер. Всех, кто на нем был, сдуло в пену переката.

"Смех-то смехом…"

А из-за поворота показался третий плот. Перекат же был запружен застрявшими двумя плотами и потерпевшими крушение. Кое-кто из них выбирался на берег, кое-кто карабкался на валуны, а кое-кто все еще боролся с течением, визжа от страха и восторга. Шум воды, крики, всплески, урчание о камни раздутых резиновых камер.

Представив себе, какое месиво может наделать третий плот, наскочи он на первые, Иван, что было сил, зашлепал по воде навстречу, и в самый последний момент уцепился за деревянный настил.

Рывок.

Ноги скользнули по дну, уперлись во что-то твердое, вода закипела у ног, вокруг плота, но таран о каменную стенку был смягчен.

- Ко мне! Все ко мне! - закричал Иван, не на шутку встревоженный мыслью, что никто из парнишек так и не понял: секунду назад могло случиться совсем несмешное, не успей он вовремя ухватиться за настил. - Сюда! Все сюда! Живо!

Наконец-то до некоторых дошло, команду услышали, стали передавать другим, и через минуту с десяток мальчишек уже пристроились рядом с вожатым.

Теперь всем скопом стали ловить подплывавшие плоты, приостанавливали их и волоком проводили по опасному месту.

У Ивана немного отлегло.

Когда показался самый тяжелый хозяйственный плот, "бурлаки" посерьезнели окончательно, образовали коридор, затихли, каждый, видно, понял, что дело будет худо, если палатки, котцы и рюкзаки окажутся в воде. И потому еще в десятке шагов до переката облепили плот со всех сторон и, шаг за шагом, под "раз-два, взяли!", кряхтя, проволокли дредноут по осклизлым зелено-черным валунам.

Глава 33

Когда весь флот был уже на приколе, Иван присел на камень и перевел дух. Руки у него противно подрагивали. "Еще одно такое "купание", и психом можно стать", - подумал он.

Поднялся, выстроил всех в каре и сделал перекличку. И когда убедился, что, не считая потерянного ведра и разбухшего Ленькиного барабана, не считая многочисленных ушибов, порезов и царапин, все обошлось, то мысленно поклялся себе впредь такого головотяпства не допускать. Ведь говорил же себе - ни шагу, не подумав! Стоило полениться насчет разведки - и на тебе…

Ирина тем временем на разостланной вместо брезента палатке открыла лазарет. Все пострадавшие, по строжайшему требованию Ивана, потянулись в лазарет, чтобы прижечь ссадины и царапины, забинтовать порезы и ушибы.

Теперь полагалась разрядка, отдых. Не зря же Иван велел пристать именно здесь, у холма, на котором росли три могучие березы. Леня-барабанщик в погоне за своим уплывающим барабаном побывал на этом берегу раньше всех, а возвратившись к месту крушения, сообщил, что на поляне у трех берез навалом земляники.

Через полчаса мореплаватели разбрелись по склону и затихли. Сидя на корточках, лежа на боку, на животе, они приминают руками траву; срывают и едят, едят спелую, разомлевшую на солнце землянику.

А над поляной небо синее-пресинее, и жаворонок в небе. Висит, будто на солнечной нити, и сыплет в остановившийся воздух трели, цветастые, журчащие, переливающиеся. А от трав, прогретых солнцем, от цветов, от всей земли исходит запах, густой, хоть пей его стаканами! От него ли, от чего ли другого сладко щемит в груди и охватывает необъяснимая нежность ко всему на свете.

"Слышь, Ваньша, - говорил, бывало, дед, разгибаясь от литовки, которую отбивал молотком на пне с металлической бабкой. - Слышь, журавлики, однако?.. Это они, паря, молодых теперь учат, крылья им вострят. Не успеешь оглянуться, как потянутся на полдень, потянутся, потянутся и закричат… Уж столь баско да жалобно кричат, что, ну, иной раз до слез, столь жалобно!"

Дед вздыхал, и Ивану всякий раз слышалось в этом вздохе что-то древнее, вещее. Иван задирал голову, смотрел и в самой-то самой синеве различал черные черточки крыльев. Черточки кружились в очень медленной, какой-то торжественной карусели, и "крру-ы-ы!" долетало оттуда на землю, "крру-ы-ы! крру-ы-ы!"

Иван приподнимается и обводит глазами поле. "Саранча!" - радуется он этому полю, пестрому от спин, голов, штанов, галстуков и платьишек.

Хорошо ползти за кем-нибудь на четвереньках! Тому-то кажется, что он все обобрал, а за ним, в примятой-то траве и есть главная ягода! Хорошо также набрать целую горсть и, глотая слюнки, выдержать характер, а потом привлечь чье-нибудь внимание - гляди, мол. И высыпать всю горсть к себе в рот, чтобы щеки раздулись. Только тогда не смыкай век, смотри, чтоб не слиплись, не засни от блаженства. Ведь во рту у тебя, разминаемая языком и зубами, тает душистая мякоть, чуть кислая, сладкая, теплая, но главное-то нежная, но главное-то сочная и ароматная. Ведь в ней и запахи полей, и чистота дождей, и соки земли, и солнце, много солнца! И все это тает у тебя под языком, тает…