Вечерняя ласточка пробежала впереди них по дороге, взлетая на несколько футов каждый раз, когда они ее догоняли, и показывая при этом белые внешние хвостовые перья.

— Воробышек, — заметил Сам.

— Вовсе нет. Это вечерняя ласточка! — воскликнул Ян, вполне уверенный в своей правоте.

— Ну, не знаю, — согласился Сам.

— Кажется, ты говорил, что знаешь всех птиц в околотке! — сказал его товарищ, у которого впечатления первого дня еще не изгладились из памяти.

Сам усмехнулся.

— Я тебя тогда не знал и прихвастнул, чтобы ты был обо мне высокого мнения. А ведь это удалось… на время…

Красноголовый дятел с желтой бабочкой в клюве пролетел мимо них и сел на ветке, оглядываясь в их сторону. Заходящее солнце озаряло его яркие перья, ветку сирени и желтую бабочку, и это яркое сочетание красок привело Яна в радостный трепет. На другой ветке — полевой жаворонок, на третьей, подальше — трясогузка, на камне — вечерняя ласточка, — все ласкали взор и слух.

— О, как хорошо! — воскликнул Сам, а Ян даже онемел от восторга.

Птицы не любят ветра, а это был один из тех благоприятных для них дней, когда царит мертвая тишина.

Мальчики прошли мимо амбара, около которого сотни ласточек кружились и щебетали. В насыпи у дороги жили тысячи стрижей; возле ручья водились болтливые зимородки, а на болоте резвились черные дрозды.

Ян, как натуралист, радовался при виде такого множества красивых живых существ. Сам тоже чувствовал это и притих, а последние полмили до «Угла» они шли совершенно молча.

Сапоги были готовы. Сам перебросил их через плечо, и мальчики отправились домой. Солнце уже зашло, но птицы не попрятались и сидели, очарованные тихим, теплым вечером. Певчий воробей у ручья и реполов высоко на дереве еще заливались звонкими трелями в вечернем сумраке.

— Ах, если бы мне остаться здесь навсегда! — сказал Ян, но немного смутился, вспомнив, как ему не хотелось приезжать.

Они молча вышли на потемневшую дорогу. Каждый был погружен в свои думы.

Вдруг над их головами с дерева раздалось громкое, гулкое, но в то же время мягкое: «оху-оху-оху-у-у», подобное воркованью гигантского голубя. Они остановились, и Сам шепнул:

— Сова! Большая сова!

У Яна сердце затрепетало от радости. Он много читал о совах, даже видел их живыми в клетках, но ему в первый раз приходилось слышать крик настоящей дикой совы, и это доставило ему огромное удовольствие.

Ночная тьма сгустилась, но многочисленные голоса свидетельствовали о том, что жизнь не замерла. В лесу кричал козодой, кругом квакали сотни лягушек и жаб. Из тинистого прудка раздавался какой-то странный раскатистый крик, напоминавший смех и озадачивший мальчиков. Внезапно певчий воробей из густой рощи запел свой нежный мотив так же жизнерадостно, как среди белого дня.

Они внимательно прислушивались к этой серенаде, как вдруг из группы больших деревьев раздалось высокое, но негромкое «уа-уа-уа-уа-уа-уа-уа».

— Что это?! — воскликнул Сам.

Крик опять повторился, но, по-видимому, ближе. Он казался слишком резким для птицы, и Сам шепнул:

— Это енот. Мы можем притти сюда, когда снимут хлеб, и поохотиться на енотов.

— Вот будет хорошо! — воскликнул Ян. — Жаль только, что не теперь. Я никогда не видел охоты на енота и вообще настоящей охоты. А разве непременно надо ждать?

— О, да! Их тогда легче найти. Ты скажешь енотам: «Я со своими собаками буду сегодня ночью в таком-то месте, где убирают хлеб», и уж они не преминут явиться.

— Их тут много! Мы сейчас слышали одного, а вот другой.

В деревьях прозвучал долгий, протяжный крик «лай-ллайл-лайл-лайл-лай-лу-у!» Он несколько напоминал предыдущий, но был гораздо мягче и нежнее.

— Ты ошибаешься, — сказал Сам. — Даже многие охотники так ошибаются. Это кричит горластая сова. У нее голос свистящий и более нежный, чем у енота.

Нежный, музыкальный звук повторился, и тогда Ян обратил внимание, что енот кричал гораздо пронзительнее и резче. Между тем охотники часто не замечают этой разницы.

Когда, они подошли к дереву, с которого по временам выкрикивала сова, над их головой бесшумно пролетело что-то серое с двумя сверкающими точками.

— Вот она, горластая сова, — шепнул Сам. — Но она не очень горланит, правда?

Вскоре после того Яну пришлось прочесть стихотворение Лауелля, где говорилось:

И он невольно подумал, как нелепо данное ей прозвище.

— Я хочу поохотиться на енота, — продолжал Ян с упрямыми нотками в голосе.

— Отчего ж? — ответил Сам, отлично знавший, что означали эти нотки. — Если очень хочешь, пойдем. Поохотиться можно и теперь.

— Видишь, о животных я знаю больше, чем о птицах, — добавил он. — Пожалуй, я скорее сделаюсь дантистом, чем охотником, но мне хотелось бы поохотиться некоторое время, и я просил папу когда-нибудь пойти со мною. Может быть, в Длинном Болоте за десять миль отсюда мы найдем оленей. Жаль, что папа поссорился с Калебом. Калеб отлично знает лес, а его гончая выследила больше енотов, чем ты можешь подбросить палок по воскресеньям за целый месяц.

— Если это единственный енот здесь, то я непременно его убью. Вот увидишь, — сказал Ян.

— И чудесно! — воскликнул Сам с неподдельным восторгом.

Было десять часов, когда они вернулись домой, где все уже спали, кроме м-ра Рафтена. Мальчики прошли прямо в комнаты, но на следующее утро, отправившись в амбар, они увидели, что Си не только пришил и подрубил дымовые клапаны, но также исправил все плохие заплаты и подрубил внизу покрышку типи, вложив в рубец тонкую веревочку, так что теперь все было готово.

Мальчики перенесли тотчас же покрышку на место бивуака, а Ян захватил с собою и топор. Когда они поровнялись с живою изгородью у ручья, Ян сказал:

— Сам, я хочу наметить дорогу для старого Калеба. Как ее метят?

— Через каждые несколько шагов делают зарубки на деревьях.

— Так?

Ян рубнул дерево в трех местах, при чем обнажились три белые пятна, или метки.

— Нет, это «метка охотника», указывающая, где его западня, а «метка дороги» ставится с одной и с другой стороны дерева. Вот тогда ее видно, идешь ли вперед или назад. А если нужно ходить по дороге ночью, то зарубки делаются глубже.

— Десять крепких шестов и два длинных, тонких, — сказал Ян, перечитывая свою запись.

Шесты тотчас же были вырублены и перенесены на место бивуака.

— Надо связать их вместе на одной высоте с покрышкой типи…

— Связать? А чем?

— Он говорил, ремнем, но он тоже говорил, что покрышку надо сделать из шкур. Я боюсь, что нам придется взять простую веревку…

Ян чувствовал себя несколько сконфуженным.

— Я так и думал, — заявил Сам, — и положил большую веревку в брезент, но не решился сказать тебе об этом дома.

Мальчики крепко связали веревкой треножник, и водрузили его в землю. Через несколько минут девять шестов уж стояли на своих местах. Основанием двенадцатифутовой типи, как обычно, взят был круг, имеющий двенадцать футов в поперечнике. Шесты были хорошенько укреплены; затем последний, по счету десятый, с покрышкой, привязанной к нему за выступ между клапанами, был поставлен против предполагаемой двери. При помощи двух длинных шестов покрышка была обведена вокруг остова. Тогда понадобились соединительные булавки. Ян попробовал сделать их из побегов орешника, но мягкая сердцевина слишком крошилась. Видя это, Сам сказал: