Впечатлений было много — ярких и волнующих, но со временем острота новизны несколько притупилась, и жизнь художника постепенно вливалась в новую, становившуюся привычной колею. Обзавелся Захарий и своим домом: несложное хозяйство холостяка вели экономка Мария и сменившая ее бабушка Султана, славившаяся искусством варить кофе, слуга Стойчо, характер и поведение которого доставляли зографу немало неприятностей и хлопот; есть упоминания и об учениках Трифоне и Цветане. При всей своей импульсивной эмоциональности, порывистости и безграничной преданности искусству Захарий оказался весьма практичным; об этом говорят и счетные книги, которые он аккуратно вел многие годы. Сохранились две тетради: одна за 1838–1839-й, а другая — за 1844–1849 годы, документы очень любопытные и красноречивые. Скрупулезно заносит он доходы и расходы, отмечает, сколько выдает на харчи, одежду, краски и сколько получает за иконы, кому и сколько дает в долг и за какие проценты; здесь же рецепты и адреса, поучения и молитвы.

Чувства одиночества и тоски по дому, видимо, не было. Захарий часто бывал в Самокове, а вскоре оттуда приехали Димитр и Зафир: им предстояло писать иконы для пловдивских церквей. Зафир ходил в греческое училище, а в остальное время помогал отцу. Тенку удерживали в Самокове малые дети, но она часто навещала мужа, сына, сестру, и Захарий всегда был рад ее видеть. Да и сам Захарий нередко покидал город ради поездок в Габрово, Сопот, Копривштицу, Пазарджик, на знаменитую осеннюю ярмарку в Узунджове близ Хаскова, что на пути из Пловдива в Адрианополь.

Пловдивские годы Захария Зографа до предела насыщены событиями, встречами, творческими свершениями. Но подлинная биография художника — это прежде всего его внутренний мир, его размышления, чувства, стремления, надежды, разочарования. Как и многое другое в биографии художника, все это осталось бы для нас совсем закрытым, если бы не сохранившаяся переписка Захария Зографа с Неофитом Рильским.

Написанные ровным и четким почерком Захария (каждая буквочка отдельно, а прописные особенно красивы — болгарской скорописи тогда еще не существовало), эти листочки — уникальные и драгоценные человеческие документы. Переписка длилась не менее восемнадцати лет: первое известное нам письмо Захария датировано 1835 годом, последнее — 1853-м, за несколько месяцев до смерти. Регулярной почты тогда еще не было, письма отправляли с оказией и нарочными, а почтарями были сплошь татары. Томясь в ожидании ответов, художник пишет своему учителю из Пловдива, Самокова, Габрова, из монастырей, где он работал, пишет всегда доверительно, с полной душевной открытостью. Но доверял только ему одному! Видно, были основания утаивать кое-что от любопытствующего ока: недаром болгары говорят, что «вола вяжут за рога, а человека за язык». Захарий иногда пользуется в письмах Неофиту тайным шифром:

Как и в юности, Неофит был и оставался для Захария ближайшим другом, воплощением высокой мудрости, идеалом болгарского патриота и просветителя, непререкаемым авторитетом и учителем жизни; он не раз писал, что для него отец Неофит «второй после бога», и если подписывался «Вашего священномудрословия нелицемерный, искренний приятель и покорный слуга», то в этом не было самоуничижения. В то же время Захарий считал себя более опытным и сведущим в практических делах, позволял себе порой поучать Неофита, давать ему советы. Со своей стороны Неофит видел в Захарии не просто одного из своих учеников или одного из зографов, а лучшего художника современной Болгарии и относился к нему с уважением и нежностью. «Славнейшему и искуснейшему Зографу господину Захарию Христовичу Самоковчанину, — начинает он свои письма, — мною зело возлюбленному, с целованием».

Письма Захария изобилуют самоковскими диалектизмами, народными поговорками, яркими и живописными образами, неожиданными и меткими сравнениями; живое чувство юмора, однако, нередко сменяется пессимистическими настроениями и обидами, а «высокие материи» политики, нравственности, просвещения, общественной пользы — «низкой» прозой: ценами на продукты и иконы (вот уж поистине, как говорят болгары, «ум царствует, ум рабствует, ум уток пасет»!); иногда смысл текста намеренно затемнен туманными, лишь адресату понятными намеками и иносказаниями. Неофит Рильский же часто пользуется торжественно-архаичной фразеологией, говорит больше о своих литературных и издательских делах, общенациональных проблемах.

И каждый из корреспондентов на редкость ярко и рельефно предстает в своих письмах: Неофит — мудрый и обаятельный, располагающий к доверию и откровенности, альтруист и верный друг; Захарий — резкий и бескомпромиссный в отношениях с людьми, энергичный, деятельный, вполне осознающий свое место и свою значимость как художника, не чуждый при этом себялюбия и даже некоторой суетности, но и для него превыше всего чувство долга перед родиной и ее благо. Своего рода подвижничество, готовность беззаветно служить народу и его просвещению и делом, и талантом, и кошельком сочетались в натуре художника с трезвыми меркантильными расчетами, скромность и смирение перед авторитетом Неофита — с откровенным до наивности самомнением. Впоследствии историк И. Шишманов скажет, что Захарий Зограф «как психологический тип, быть может, самый интересный среди учеников Неофита».

Общение художника с Неофитом Рильским не ограничивалось письмами. Так например, в феврале — марте 1838 года он навещает учителя в Копривштице, а годом раньше, когда тот был в пути на Афон, встречается в Сопотском монастыре. Это тесное и постоянное общение, оживленный обмен мыслями и сведениями обо всем, что делалось в стране и за ее пределами, Захарию давали очень много: он был не только в курсе событий, но и их участником. Неофит же был в ту пору в зените своей славы. Его приглашали епископом в Сербию, потом прочили на место пловдивского и тырновского епископа, но он неизменно отказывался, целиком посвятив себя литературе и педагогике. После Габрова, где его сменил Захарий Княжеский, а потом Каллист Луков, Неофит Рильский учительствует в Казанлыке, Карлове, наконец, Копривштице, в которой основывает первое в Пловдивском крае болгарское училище взаимного обучения. Он составляет болгарскую грамматику, хрестоматию и руководство по чистописанию, готовит, по существу, первое научно комментированное издание замечательного памятника староболгарской литературы — «Житие Ивана Рильского» патриарха Евтимия, по словарю и письмовнику Курганова изучает русский язык и свободно говорит и пишет на нем, сочиняет стихотворения, переводит на болгарский язык Новый завет и басни Эзопа, но более всего работает над Лексиконом — грандиозным по объему словарем, в котором он предпринял первую попытку унификации родного языка, привлекая для этого его диалекты, пословицы, поговорки. Учитель намного переживет своего ученика, но придет час, и надпись на могильной плите ученого инока в ограде Рильского монастыря подведет итог его неустанных трудов: «Он был одним из тех, кто возродил болгарскую книжнину и был самым верным ее тружеником до последнего своего вздоха».

Заботы отца Неофита стали заботами Захария Зографа; они волнуют его, пожалуй, больше, чем собственные. Помощь Неофиту в издании его трудов — а здесь практик не скрывает своих преимуществ перед кабинетным ученым — становится главной целью Захария. Вполне осознавая их значение для национальной культуры, художник поначалу верит, что выдающемуся просветителю окажет поддержку вся страна. «Знай, учитель, — пишет он Неофиту весной 1836 года, — что на твои хорошие дела и ум откликнулись чорбаджии. И разошлись твои труды среди нашего бедного рода. <…> Лексикон… будет печататься с помощью всей Болгарии, и хочу… не только лексикон, но чтобы родилось еще много Ваших книг. И не должен заботиться о деньгах и плата Ваша будет достаточной, и очень будешь благодарен и всемилостив. <…> Просим тебя, учитель, не остудить этого счастья наших бедных болгар. И я признаюсь тебе в любви болгар».