Особенно сильные позиции удерживали греки и грекоманы из числа чорбаджиев в Пловдиве. «Эти грекоманы-чорбаджии бесноватее кирджалиев и более осатанелые, чем янычары», — обвинял их Неофит Бозвели. Первая болгарская килийная школа в Пловдиве была открыта при церкви св. Варвары в 1829 году по инициативе и на средства Вылко Чалыкова. Но и спустя десятилетие Васил Априлов имел основания так писать Чалыкову: «В этих городах (Пловдиве и Адрианополе. — Г. О.) не существует болгарских школ. Мало того, мы слышали, что и греческие школы в тех местах, где они имеются, содержатся болгарами, а не греками. Малодушные и недальновидные соотечественники! Вы служите и жертвуете свои деньги, добытые с таким трудом, для прославления народа, который стремится всегда держать вас под своей властью» [40, с. 151].

Мечтой Захария Зографа было создание в Пловдиве болгарского училища взаимного обучения на манер габровского. Разумеется, что ни о каком другом кандидате на должность главного даскала, кроме Неофита Рильского — лучшего болгарского педагога, у него и мысли не было; к тому же теплилась надежда снова жить в одном городе с горячо любимым учителем, наслаждаться постоянным общением с сердечным другом. Открытие школы требовало денег, и немалых, — на постройку здания, содержание училища, жалованье учителям; кроме как на богатых «отцов города» или, как их называли, «первых людей», надеяться было не на кого. Нелегко было также добиться согласия властей, еще труднее — высшего греческого духовенства.

Переписка Захария с Неофитом открывает исполненную драматизма историю.

Поначалу были надежды. «Знай, что я начал тот разговор с чорбаджиями…» — сообщает художник в письме от 21 декабря 1835 года и заканчивает его так: «Они не варвары, как в Габрове или Самокове». «Своей собственной рукой напиши и передайте его чорбаджиям, — просит он поддержки Неофита, — чтобы они проснулись для блага болгарского народа, что я и сам им предлагал. Хорошо, если бы они вначале взялись за просвещение болгарского народа, покажешь им, почему у греков так хорошо обстоят дела с обучением. <…> Извести, какая цена тебя удовлетворит, чтобы я мог говорить с чорбаджиями. Итак, я найду способ и сделаю это с тем, чтобы в Филибе была славянская школа. И сделаешь доброе дело».

3 апреля следующего, 1836 года: «Узнаешь, учитель, когда приедешь, сколько труда я вложил, чтобы дать им понять нашу Болгарию, почему в наше время она гибнущая и почему учение ведет к благополучию…»

Через несколько недель: «Говорили с чорбаджием Вылко, чтобы привез Вас в Филибе. Он сказал, что было бы очень хорошо. Говорили с ним о том, чтобы разослать по таким городам, как Самоков, в Софию и Пазарджик, взять по двое или трое детей, чтобы просветить всю Болгарию. <…> Чорбаджий Вылко сказал мне поговорить с другими чорбаджиями, если они не согласятся, тогда я постараюсь сам сделать это…»

Задуманному предприятию Захарий хочет придать широкий размах: «Обучение станет всенародным, чему будет содействовать вся Болгария. С этой целью из всех болгарских городов выберут по двое детей» (10 мая 1836 года).

О школе Захарий пишет уже как о деле решенном: «До открытия школы можно сделать матрицу словаря, чтобы начать его печатать».

Молодой зограф преисполнен радости и оптимизма, и ему очень хочется разделить их со всеми. «И когда приедете в Филибе, просим тебя, мудрословный учитель, не презирать худого…»

Захарию удалось уговорить Вылко Тодорова Чалыкова, и честолюбивый чорбаджий, ревностно заботившийся о своей репутации болгарского патриота-родолюбца, согласился выделить из несметного состояния шесть тысяч грошей в год на училище, да еще дать деньги на издание трудов Неофита Рильского. Примеру его последовали и некоторые другие пловдивские богачи, а в Велесе Захарий уговорил трех тамошних торговцев пожертвовать еще пять тысяч грошей.

Ободренный успехом, Захарий шлет учителю одно письмо за другим. Неофит Рильский дает согласие и выезжает в Пловдив.

Но возведенная с таким трудом постройка рухнула в одночасье. Пловдивский митрополит Никифор решительно отводит кандидатуру Неофита Рильского и запрещает светскую болгарскую школу; одни чорбаджии поддерживают Захария, другие, уступая воле владыки, малодушно отрекаются от своих обещаний. Дело кончилось тем, что из Пловдива навстречу Неофиту Рильскому послан был гонец, дабы предупредить того, что надобность в нем отпала и открытие школы не состоится. Неофит возвращается с дороги и едет в Копривштицу, где живет и учительствует до 1839 года.

Нетрудно себе представить состояние Захария, его глубоко уязвленную гордость, охватившие его отчаяние и стыд перед учителем.

«Воистину видно, — пишет он Неофиту, — кто желает просвещения этого варварского, завистливого и себялюбивого рода проклятого. (Мне очень больно, когда думаю, что борова, попавшего в глубокое отхожее место, не могут достать даже пять человек, поскольку он тяжелый и погружается все глубже. В конце концов он там сдохнет и этого запаха будут гнушаться люди и животные). Так и наши непросвещенные болгары, которые тонут в невежестве и глупости, над ними потешаются все европейские народы. Однако я не отчаиваюсь, когда вижу таких корифеев, которые воплощают наши надежды, г. Априловых, которых хранит европейская мать просвещения. А ушедшие от той вони, о которой говорил выше, не чувствуют ее, хотя она снова возле них, лучше сказать открыто, что она для них естественная» (24 июня 1838 года).

«Очень прошу Вас сообщить, что означает их варварское обхождение. Не хочу унижаться, спрашивая их» (10 октября 1838 года).

«Воистину, если бы мое сердце стало океаном и если бы я его излил слезами перед Вашим милостивым лицом, то и тогда не был бы достоин прощения и помилования Вашего за Ваше теперешнее бедственное положение. Поверь мне, благоразумный учитель, мне стало очень стыдно, когда я узнал о своем легкомыслии. И когда я читал в предыдущем письме, где ты обещал в следующем рассказать о своем бедственном положении, а меня, легкомысленного, можно укорять, чего я и ждал от Вашего письма, однако такого письма я не получил и понял, что Вы по-прежнему меня любите, даете по-отечески советы и говорите, что искренне меня уважаете. Мое отношение очень переменилось, когда я увидел от Вас столько милости. Сейчас я только прошу Вас не жалеть меня. Жажда просвещения меня побуждала и слепота наших единородных проклятых болгар» (7 ноября 1838 года).

Этого позора пловдивским — и не только пловдивским — чорбаджиям Захарий не простит никогда. Много лет спустя, в последний год жизни, он пишет о равнодушных к народному просвещению, «у кого не головы, а тыквы». Назревавший годами конфликт Захария с чорбаджиями прорвался резкими, разящими словами художника в адрес «родолюбцев».

Неверно было бы объяснять это только личной обидой обманутого в лучших ожиданиях художника. В немалой степени конфликт стал следствием и выражением углублявшегося в болгарском обществе социального расслоения, противостояния крестьян, ремесленников, трудового люда, с одной стороны, чорбаджиям — с другой. «Все наши богатые чорбаджии, нажившие себе состояние, сколотили его путем различных насилий, притеснений, обмана. Иначе и быть не может. Исключения редки», — утверждал З. Стоянов. Другой крупнейший деятель национально-освободительного движения, Г. Раковский, еще более решителен: «Когда мы говорим народ, мы понимаем в данном случае всех добрых болгар, за исключением чорбаджиев».

Очевидно, в неоднородной среде болгарских чорбаджиев середины века встречалось немало просвещенных и патриотически настроенных людей, активно участвовавших в борьбе за болгарские училища и независимую болгарскую церковь, поддерживавших школу, литературу, искусство. Но куда больше было тех, кто, опасаясь просвещенного болгарина не меньше, чем иноверца, искали согласия с властями и высшим греческим духовенством, фанариотами, и в то же время старались не утратить своего положения в болгарском обществе. «Душу дает, денег не дает», — говорили о таких в народе. А если и давали деньги на школы, то бесцеремонно вмешивались в их дела, смещали и назначали учителей, а бывало, что и злоупотребляли собранными на училище средствами.