Вечный странник, Захарий был теперь привязан к своему дому, стоявшему на Широкио сокак — главной улице города. Одноэтажный, о пяти окнах по фасаду, под четырехскатной черепичной крышей, дом стоял в глубине двора и не привлекал внимания, но был достаточно просторным, удобным, уютным. На пустырь, что сзади него, дом выходил эркером на деревянных подпорах и сложенным из нетесаного камня цокольным этажом под ним. Двор окружала тоже каменная, под черепицей ограда, там же сарай и мастерская художника — небольшой, очень простой и непритязательный на вид домик, крытый красной черепицей на два ската. Чистое, тихое, а главное, свое убежище, где можно уединиться, — об этом он мечтал всегда.

Захарий любил свой дом, любил жену — рассудительную, грамотную и образованную по тем временам женщину, рачительную хозяйку и нежную мать, подарившую ему еще одного сына: вслед за Георгием и Христо зимой 1848 года появился на свет третий, нареченный в честь дяди Димитром. Но с годами улыбчивая и прелестная в своей юной красоте девушка, какой впервые увидел лет десять назад, превратилась в крупную, несколько грузную женщину, крутую и решительную в словах и поступках, с сильным и властным характером. Захарий старался быть примерным мужем и отцом, но то ли частые и продолжительные отлучки из дому, то ли характер Екатерины постепенно внесли холодок и отчуждение в их отношения.

В доме Димитра его встречали постаревший, осунувшийся брат и все такая же щедрая на доброту, быстрая и словно не знающая усталости Тенка. Просто удивительно, как ловко и весело справлялась она с хозяйством и оравой детей: за стол садились пять сыновей — Зафир, Никола, Атанас, Захарий, Йованчо, дочери Домна и младшая Павлакия. У Димитра теперь была новая мастерская — скромная, но украшенная орнаментом над дверью и датой — 1848. Там и работал от зари до зари, выполняя крупный заказ для церкви св. Николая в Плевене — двадцать пять апостольских, тридцать одна праздничная и другие иконы.

Зафир, высокий двадцатипятилетний юноша, напомнил Захарию себя: вот таким же молодым, полным сил и неуемного честолюбия когда-то покидал он бамоков для большого мира. Теперь об этом мечтал его племянник, только мечты его устремлялись дальше Пловдива или Рильского монастыря и даже Болгарии — в Одессу, Киев, с надеждой на игумена Печерской лавры архимандрита Хрисанта (он же Христо Дойчиев из Самокова), в Москву, Петербург, где можно выучиться художеству на манер русского и европейского. Такого еще среди самоковских да и вообще болгарских зографов не случалось, но не один Зафир искал выхода. Самоковчанин Георгий хаджи Митов уезжает учиться в Белград, а оттуда в 1849 году во Флоренцию; но через несколько лет, едва закончив Академию художеств и не успев внести свою лепту в болгарское искусство, он умирает. Смутные слухи доходили о Димитре Добровиче Пехливанове из Сливена, который в Афинах и Риме научился писать портреты и картины, а сейчас сражается за свободу Италии в армии легендарного Гарибальди; на родину он вернется глубоким стариком, в 1893 году. Сын Христаки Павловича Никола уезжает в Бухарест, а затем в Вену и осенью 1853 года поступит в класс исторической живописи венской Академии художеств.

Убежденный в святости зографского ремесла и непогрешимости его вековых устоев, Димитр недоверчиво качал головой и уговаривал сына оставить эту затею, тем более что отличные способности Зафира и его работа в Рильском монастыре создали ему имя и перед ним открывалась хорошая будущность. Зафир, однако, стоял на своем, склонив на свою сторону добрую и мягкосердечную мать. Слово Тенки имело в семье немалый вес; теперь же ее поддерживал и Захарий, с горечью вспоминавший о своем несостоявшемся учении в России. Димитр вынужден был согласиться и дать сыну денег на дорогу. В 1850 году они проводили Зафира в дальний путь; свидеться Захарию с ним уже не довелось.

Подрастали сыновья Сузы и Косты Вальовых — Сотир, Димитр, Йован, Никола, Петр. Старших отец пристраивал к зографскому ремеслу, сам же работал много и прилежно; когда не было заказов на росписи храмов, охотно украшал дома звонким сине-красно-черным трехцветьем самоковской алафранги. Захарий мог убедиться, как выросло и окрепло мастерство зятя: написанные им недавно в церкви св. Николая села Горни Пасарел неподалеку от Самокова ктиторские портреты оказались превосходными.

Восстанавливались старые, завязывались новые связи и отношения. Охотно захаживал Захарий к Христо Йовановичу. Тот был лет на десять старше, но и в свои пятьдесят оставался большим ребенком, всегда жизнерадостным и чем-то самозабвенно увлеченным. В молодости Йованович готовился стать художником и сейчас бережно хранил собственноручно переписанную им на двухстах пятидесяти листах, изобретательно украшенную красными инициалами и изящными виньетками «Ерминию, или Науку изографскую» в двух частях. Судьба, однако, нарушила его планы: на жизнь пришлось зарабатывать не столько художеством, сколько торговлей железом и бакалеей в лавке, расположенной там же, в нижнем этаже его дома на Абаджийской улице. Зато наверху, где размещались вестибюль, контора, библиотека, мастерская, Христо менее всего походил на благоразумного лавочника. Он много читал, интересовался всем на свете, свободно изъяснялся не только по-гречески и по-турецки, но и по-цыгански; на крыше приспособил невесть откуда раздобытый телескоп и по ночам наблюдал небесные светила; в библиотеке старательно переписывал и иллюстрировал акварельными рисунками басни Эзопа, в конторе часто играл на скрипке и балалайке, мастерил для своих одиннадцати детей замысловатые механические игрушки и действующие модели водяных мельниц. Свой дом и дюкан Христо Йованович щедро изукрасил отличной алафрангой: в вестибюле-гостиной изобразил на стене — полтора метра на три! — царьградскую крепость, стамбульский порт с мечетями и церквами на втором плане, в других комнатах — орнамент и букеты полевых цветов, которые писал ярко и изящно. Впрочем, декорацию эту он менял и переписывал едва ли не каждый год. В 1850 году Христо построил себе новый дом, но в старом оставались его дюкан и мастерская.

Захарий знал Христо Йовановича давно, а несколько лет назад их сблизила общая работа: лишь тогда единожды Йовановичу довелось сполна проявить свое дарование.

В середине сороковых годов к приезду управителя Самокова Мехмеда Хусреф-паши, служившего ранее комендантом Белградской крепости, а затем в Боснии, было решено обновить его резиденцию — конак и завершить возведение самой большой и красивой мечети Байракли-джамия. А поскольку своих мастеров не было, то призвали «неверных»: участие болгар в строительстве и украшении мечетей и синагог в те времена было довольно обычным явлением. (Недаром в народе жила поэтическая и трагическая легенда о замечательном болгарском зодчем Маноле, построившем мечеть султана Селима в Адрианополе. Чтобы он не создал еще такую же, султан заточил его в высоком минарете. Из скрепленных воском птичьих перьев Манол сделал крылья, взлетел, упал и разбился насмерть…)

Роспись самоковского конака поручили Захарию Зографу; было это в 1845–1846 годах, как раз после Рильского и перед Троянским монастырем. Семь комнат конака художник покрыл характерным самоковским орнаментом с вплетенными в него гирляндами и букетами цветов, парящими птицами. Развивая живую традицию самоковской алафранги, Захарий написал также виды Венеции и других городов: о них знал он лишь по рассказам да «Всемирной географии»… К сожалению, роспись конака не сохранилась, но осталась Байракли-джамия и исполненная Христо Йовановичем со товарищами роспись — один из самых примечательных памятников искусства болгарского Возрождения.

Очень удачно архитектурное решение здания — чистого и грациозного по рисунку и объему, словно возведенного на одном дыхании. Рядом две белокаменные чешмы, библиотека Хусреф-паши, гробница его дяди, резного мрамора надгробие его жены Шерифе Сайде-ханум. Остроконечный минарет мечети вонзился в небо; выложенная спиралью кирпичная кладка усиливает его устремленность ввысь. А стенопись еще более дематериализует тяжесть большого кубического здания с плоским куполом на барабане, придает ему особенную легкость. Вдоль широкого карниза протянулась лента фриза, расписанного типично самоковским черно-белым орнаментом. Капители колонн, создающих открытую свету и воздуху аркаду, также покрыты стилизованными листьями аканфа, а над ними — изображения изящных амфор с букетами цветов в обрамлении «перьев» — прихотливого, своевольно бегущего по белой стене черного узора из листьев.