— Не получается? — сочувственно спросил Колпаков. — Вот так надо…

Одним рывком, хотя и с трудом, он разогнул толстый палец противника. Тот ошеломленно моргал, не понимая, как мог проиграть там, где обязательно должен был выиграть. Ярость улетучилась бесследно, ее сменила растерянность. Оказалось, что хирург моложе, чем кажется на первый взгляд, — не больше тридцати.

— Как же это ты? Ну-ка, покажи руку…

Травматолог профессионально осмотрел кисть Колпакова, отметил два шрама — следы перелома, потрогал окостеневшие мозоли у основания первой и второй фаланг..

— А-а-а… Извините за грубость, сенсей…

Колпаков чуть улыбнулся.

— В курсе?

Бородач почтительно кивнул.

— В институте была секция, да меня этот узкоглазый не взял. Не знаю почему — я и штангой занимался, и боксом, физическая подготовка — дай Бог…

«Ясно почему», — подумал Колпаков и перешел к делу.

Через пять минут Колпаков покинул травмпункт. Хирург проводил его до выхода из больницы, с непривычной для самого себя вежливостью попрощался. Внешне расставание выглядело вполне дружеским, хотя нельзя было сказать, что они остались вполне довольны друг другом.

Колпаков испытывал к новому знакомому глухую неприязнь, хотя и связанную с его комплексом сверхполноценности, но вызванную не этим, а каким-то запрятанным в подсознание обстоятельством, докопаться до которого он сейчас не мог.

А могучий бородач, глядя в удаляющуюся спину Колпакова, с раздражением думал, что слюнтяйство и сентиментальность свойственны даже сильным людям. На кого же в таком случае можно ориентироваться в этом мире?

Колпаков свернул за угол, травматолог швырнул на мостовую недокуренную сигарету, длинно сплюнул и недоумевающе покрутил головой.

«И охота было ему тратить зря время!»

Но бородач ошибался: Колпаков ничего не делал напрасно.

В институт он пришел как всегда — за десять минут до начала работы. Вчерашние страсти еще не улеглись: некоторые разговоры при его появлении смолкали, сторонники Ивана Фомича демонстративно отворачивались, противники — столь же демонстративно приветливо здоровались.

На кафедре еще никого не было, и Колпаков толкнул дверь соседнего кабинета — заведующий любил работать утром. И точно — Дронов оказался на месте. Он положил ручку, посмотрел внимательно, будто раздумывая, привстав, протянул руку, жестом пригласил сесть напротив.

— Послушай, Геннадий, ты сам решил выступить или тебе кто-то подсказал?

— Кто мне мог подсказывать? — напряженно спросил Колпаков.

Шеф во многом был старомоден, и если видел в ком-то хотя бы тень непорядочности, такой человек переставал для него существовать. К тому же он страдал чрезмерной мнительностью и мог заподозрить то, чего на самом деле нет.

— Мало ли кто! Институт кишит интриганами. Вместо занятий наукой они изощряются в склоках и сплетнях — еще бы, ведь снискать славу здесь куда легче! Иван Фомич когда-то был крупным ученым, но, к сожалению, последние десять лет погряз в этой трясине. И стал большим мастером, да-да…

Илья Михайлович тяжело вздохнул и дунул на поверхность стола, очищая ее от видимых только ему соринок.

— С ним никто не мог тягаться, все недруги оказывались бессильны, и вчерашнее обсуждение тоже кончилось бы ничем… — Дронов посмотрел Колпакову прямо в глаза. — И вдруг на сцене появляется зеленый юнец с горящим взглядом и убийственными, безошибочно нацеленными аргументами и сваливает монументальную фигуру с пьедестала. Да с каким грохотом!

Дронов сделал паузу и многозначительно похлопал ладонью по стопке исписанных фиолетовыми чернилами листов.

— Естественно, возникает вопрос, откуда взялся этот прыткий молодой человек, кто вложил ему в руки оружие, чью силу чувствует он за собой, кто, опытный и авторитетный, стоит за ним, придавая смелость и уверенность?

Ощущая неприятное волнение. Колпаков расслабился и перешел на дыхание низом живота.

— И ответ у многих готов: Дронов! Вот кто направлял своего ученика! В интригах примитивное мышление свойственно не только низким умам, к тому же известная логика в таком объяснении есть. Но я тебя ничему, кроме радиофизики, не учил! Потому и спрашиваю: кто?

— Разве я сказал нечто неизвестное? — Голос Колпакова звучал совершенно ровно. — Просто все считают, что некоторые вещи следует обходить молчанием, и старательно делают вид, будто их вообще не существует. А мне это надоело! Почему кто-то должен был специально учить меня сказать правду? Или вы считаете, что сам я на это не способен?

— Гм… Но… Как бы это лучше выразить… Откуда такая смелость? Даже не так… я вовсе не считаю себя трусом, но молодому человеку, не защищенному степенями, званиями и прочими регалиями, обычно свойственна осторожность… Иногда это качество еще называют благородным. Поэтому твоя эскапада нетипична и вызывает удивление…

— Охотно объясню, — перебил Колпаков. — Я уже почти семь лет занимаюсь особой тренировкой духа по восточной методике…

— Духа? — изумился Дронов. — Вы с ума сошли! Не хотите же вы сказать…

— Не волнуйтесь, Илья Михайлович, материалистическое начало во мне незыблемо. Просто неточно выразился: тренировка тела, но и укрепление характера…

— Это другое дело… — пробурчал профессор.

— И сейчас мне «осторожность» и «благоразумие», о которых вы говорили, представляются тем, чем являются в действительности — обычной трусостью!

Дронов ничем не выразил несогласия.

— А бороться с ней можно только одним способом — сделать то, чего делать не хочется. Я почувствовал, что спокойней отсидеться молча, и пересилил себя — встал и выступил.

— Гм… Такое, конечно, и в голову никому не пришло. Мы вчера долго беседовали с ректором, и Петухов был, и Гавриленко, весь «треугольник»… Ты известен как чрезвычайный рационалист, из того и исходили… Фомичу больше не работать, на его место, и это ни для кого не секрет, пойдет Дронов, — профессор чуть наклонил голову, будто представляясь. — На заведование кафедрой тоже один кандидат — Гончаров. Неплохо иметь друга непосредственным начальником, а научного руководителя — первым проректором и председателем совета?

Колпаков дернулся, порываясь вскочить с кресла, но все же остался на месте.

«Два часа медитации в день, неврастеник», — сказал он себе, а вслух хладнокровно спросил:

— Какие же поступки, уважаемый учитель, дали вам основание считать меня расчетливым мерзавцем?

— Ну, зачем же так? Я сказал, что твой рационализм тут ни при чем, скорее — юношеский максимализм и стремление к справедливости, товарищи со мной согласились… А сегодня я просто хотел проверить свои сомнения, точнее, опровергнуть их твоими аргументами. Извини, если этим тебя обидел.

— Не стоит, все нормально.

Действительно, полное самообладание, хороший пульс…

— Однако и выдержка у тебя, Геннадий! — преувеличенно весело сказал профессор. — Что там у тебя за система? Может, и мне поучиться на старости лет, а то на советах так иногда и ждешь, что кондрашка хватит!

Дронов несколько принужденно рассмеялся. Он изо всех сил старался загладить последствия неприятного разговора.

— Приходите сегодня вечером, — Колпаков положил на стол пригласительный билет, потом добавил еще несколько. — А эти предложите кому-нибудь. Может, Петухов или Гавриленко заинтересуются, а может, и сам… Колпаков показал пальцем вверх. — Будет очень наглядно, если у кого остались сомнения — сразу рассеются. Тем более что я активно участвую…

— Никаких сомнений! — замахал руками Илья Михайлович. — Теперь все понятно, я подтвержу товарищам свое вчерашнее мнение…

Профессор Дронов был рад, что все хорошо кончилось. Он не любил обижать людей, причинять кому-либо боль. Поэтому система Геннадия Колпакова для него совершенно не годилась.

Выйдя из кабинета заведующего, Колпаков не вернулся на кафедру, а направился в конец коридора, свернул за угол и оказался в крохотном тупичке у пожарной лестницы, с окном, выходящим во внутренний двор института. Глядя на вымощенный серыми и коричневыми плитами пустынный прямоугольник, Колпаков задумался.