— Смотри, братец твой пожаловал, — сказала тетя Руфа. — К старости вспомнил про тетку. — Она сунула дочери цветы и подарок, а сама обняла и расцеловала Антона.

— Скажешь тоже, мама! — улыбнулась Алена. — Я его десять лет не видела, а он все такой же.

— А где же Лизавета твоя? — поинтересовалась тетушка, взяв Антона под руку и вводя в большую комнату, где за столом сидели гости, весело, чуть возбужденно переговариваясь, позвякивая ножами и вилками. Лазуткин успел шепнуть, что с Лизой они в ссоре и, если тетушка не возражает, он бы и переночевал у нее, пусть Лизка поволнуется.

— О чем разговор! — так же шепотом ответила Руфина Платоновна и, легонько подтолкнув Антона к свободному стулу, представила гостям: — Племянник мой, Антон Васильевич...

— Племянничку и тост говорить! — отозвалась звонким голосом одна из женщин. Антон заметил, что большинство гостей были женщины. И почти все молодые. «Наверное, теткина бригада», — подумал Лазуткин. Руфина Платоновна до последнего времени работала бригадиром прядильщиц на гардинно-тюлевой фабрике.

— Так уж сразу и тост! — сказала тетушка, усаживаясь рядом с Антоном и ставя перед ним чистый прибор. — Дайте человеку оглядеться, осмотреться. Вас тут вон сколько — и все красавицы.

За столом весело рассмеялись.

— Нечего, нечего наседать на мужика, — улыбнувшись одними глазами, продолжала Руфина Платоновна. — Он у нас человек положительный, женатый.

— Разведем! — весело сказала все та же женщина. — Для нас это семечки!

Пожилой крупный мужчина постучал ножом по фужеру, поднялся:

— Милая Руфина Платоновна... — он окинул взглядом присутствующих, словно ища поддержки. Тетушка Руфина посерьезнела, сидела, положив на скатерть ладони, глядя прямо перед собой. Правая рука у нее чуть-чуть дрожала.

— Это начальник цеха, — шепнула Лазуткину Алена. — Они даже во время блокады вместе работали.

Начальник цеха говорил долго и, наверное, хорошо, потому что тост несколько раз прерывали криками одобрения, аплодисментами, но Антон не вслушивался. Сидел, поглядывая на дверь, ведущую в прихожую, замирал, как только раздавался звонок. Приходили новые гости. Алена встречала их, приносила из кухни маленькие табуреточки, расставляла на столе приборы. «Хорошо, что меня посадили напротив дверей, — подумал Лазуткин. — Все видно. Сидел бы спиной — извелся».

Начальник цеха, закончив свой тост, подошел к тетушке и под громкие возгласы одобрения крепко ее расцеловал. Руфина Платоновна разволновалась, заплакала...

Женщины потребовали, чтобы после начальника цеха говорил племянник.

— Тетушка Руфина! Смотрю я, сколько у вас друзей, и думаю — счастливый вы человек! И друзья ваши счастливые — потому что вы с ними, — сказал Антон, и острое чувство зависти ко всем сидящим за столом неожиданно шевельнулось в сердце. Зависти к тому, что им весело, что они добрые и смотрят на каждого вновь пришедшего без тревоги.

Всем пришлись по душе слова Лазуткина, тетушка расцеловала племянника и снова всплакнула, вспомнив свою сестру Раису, мать Антона, умершую совсем молодой.

Лазуткин выпил одну за другой две стопки водки и разозлился, сидел мрачный, с трудом сдерживая себя от колких замечаний тетушке и гостям. Ему надо было во что бы то ни стало переночевать в этом доме. А значит, терпеть надоевшую бабью болтовню, казавшиеся глупыми шутки, восторженные тосты.

В дверь снова позвонили, и Алена пошла открывать. Лазуткин сунул руку в карман, нащупал предохранитель пистолета. «Если что, — мелькнула шальная мысль, — наделаю я здесь шуму! Праздничный салют».

Дверь в прихожую оставалась открытой, и Антон увидел, что принесли огромную корзину цветов. Молодой парень в фирменном комбинезоне с трудом держал ее. Парень что-то спросил у Алены, с восторгом рассматривавшей цветы. Она кивнула на дверь и улыбнулась.

Когда корзина медленно вплыла в комнату, все зааплодировали.

— Сидорова Руфина Платоновна кто будет? — спросил парень, высовывая улыбающееся лицо из-за цветов.

— Здесь, здесь! — закричали гости наперебой, показывая на тетушку, раздвигая стулья, чтобы пропустить парня.

— С праздником вас! — торжественно сказал парень. — Фирма «Ленинградские зори» присоединяет и свои поздравления к этим цветам. — Он подошел к Руфине Платоновне. — Получите, распишитесь.

Лазуткин заметил фирменную эмблему на комбинезоне молодого человека, листок бумаги, наверное квитанцию, торчащую из нагрудного кармана, и успокоился.

— Где расписаться-то? — спросила тетушка.

Парень показал глазами на бумажку. Руфина Платоновна вынула из кармашка квитанцию, растерянно оглянулась:

— Дайте ручку, товарищи.

— Подержите, маэстро, — посыльный поставил корзину на колени Лазуткину. Антон ухватился за нее, боясь уронить. Подумал о том, какая же она тяжелая. И в этот момент на руках у него защелкнулись наручники. Кто-то снял с его колен цветы. Лазуткин увидел, что в комнате уже много чужих мужчин, увидел ужас в глазах тетушки Руфины и недоуменные лица гостей...

Когда Т-108-й, отсемафорив постам службы наблюдения и связи, миновал Кронштадт и морской собор стал таять в дымке, Гаврилов спустился в кубрик и молча сидел там, дожидаясь, когда его сосед Журков кончит бриться. Журков не торопился, густо намыливал пухлые щеки, кряхтя от удовольствия, тщательно оглядывал лицо, ощупывал выбритые места пальцами.

—

В увольнении что главное? — говорил он, обращаясь к своему отражению в небольшом, круглом, как его лицо, зеркале. — Гладко выбриться, надраить бляху и корочки. Ни одна девушка не устоит… У тебя, Гаврилов, знакомые небось на каждой линии Васиного острова есть?

Гаврилов молчал, досадуя на медлительность приятеля, на его благодушную болтовню.

—

Мрачный ты кореш, Гаврилов, — не дождавшись ответа, продолжал Журков. — Мрачней тебя на Балтике не найдешь. Разве что адмирал Макаров в Кронштадте… И парень вроде бы свойский, другом считаешься…

—

Кончай, Леня, трепаться, — сказал Гаврилов, глядя в иллюминатор. Вдали виднелась полоска берега, можно было разглядеть лес, шпиль какого-то собора. «Наверное, Петергоф уже, — подумал Гаврилов. — Или еще Рамбов».

—

Ты, Гаврилов, совсем бешеный стал. — Журков вытер лицо полотенцем и, плеснув на ладонь одеколону, опрокинул все на лицо, громко зафыркал. — Нет, правда, Гаврилов. У всех настроение что надо! В Питере тралец на ремонт ставят. Как-никак с месяц прокантуемся. Тебе бы в первую очередь и радоваться. А ты только ноздри раздуваешь.

Он аккуратно протер бритву, хотел уложить в коробочку, помедлив, спросил:

—

Ты бриться будешь?

—

Я уже брился, — ответил Гаврилов.

—

Да ведь чего я спрашиваю — ты у нас молодой, тебе же брить еще нечего!

Журков надел новенькую белую форменку, аккуратно расправил. Подмигнул сам себе.

—

Держитесь, девочки!

Форма сидела на нем ладно, словно пригнанная хорошим портным. Да и сам он был ладный, крепкий.

—

Пойдем, Гаврилов! Ленинград прямо по носу!..

Как только он ушел, Гаврилов быстро открыл свой

рундук, достал с самого дна небольшой сверток, развернул осторожно. Тускло блеснул в его руке пистолет. Гаврилов тщательно протер его драной тельняшкой. Вынул обойму. Сосчитал патроны, хотя хорошо знал, что их всего три. И пистолет, и эти три патрона к нему он приобрел несколько месяцев назад в Таллине на базаре за четыреста рублей. Деньги он копил долго, откладывая от своего небогатого матросского довольствия, не тратил ни на что другое…

Гаврилов вставил обойму на место, прикинул пистолет на ладони, словно хотел узнать, много ли в нем весу. Кто-то гулко затопал по трапу, спускаясь вниз. Гаврилов поспешно сунул пистолет в карман. Наклонился над рундуком. Но шаги протопали мимо, и он опять достал пистолет и поднял на уровень глаза, словно прицеливался в кого-то. Лицо его стало жестким и даже каким-то отрешенным, но рука, сжимавшая рукоять, задрожала. По трапу опять затопали, и Гаврилов снова спрятал пистолет. Оружие тянуло карман, пришлось потуже затянуть ремень. Он постоял еще несколько минут, задумчиво глядя в иллюминатор, и поднялся на палубу.