— Конечно, — согласился кто-то из сидевших на нижних нарах, и снова наступила тишина. Только откуда-то сверху доносился раскатистый храп, и ему вторил гудевший в печке огонь.

— Паровозы ходят на дровах, — повторил первый голос. — И мы тоже топим печку дровами. — Подумал и добавил: — Однако наш вагон идет последним, так что беды здесь нет.

Этот голос принадлежал, по-видимому, артиллерийскому содержателю Машицкому, высокому и степенному моряку из старых сверхсрочников.

Нужно было бы узнать, почему его беспокоили дрова, но спрашивать Плетневу не хотелось. Голова его гудела, как раскаленная печь, и во всем теле разлилась непобедимая слабость.

— Паровозы… — еще раз пробормотал Машицкий.

— Ну, ходят на дровах, — перебил его чей-то молодой голос. — Уже знаем. А какая от этого беда?

— Искры.

Где-то вплотную к вагону прошумели невидимые деревья. Поезд пошел под уклон и начал набирать скорость. Искры золотой струей летели в черном прямоугольнике окна.

— Одного бездымного пороха в картузах мы везем сорок шесть тонн, — сказал Машицкий.

Конечно, от искры мог загореться какой-нибудь вагон с порохом, а ветром раздуло бы пожар в два счета. Впрочем, об этом нужно было думать раньше. Теперь до очередной остановки делать всё равно было нечего. Усилием воли Плетнев заставил себя встать:

— Будем жарить блины. Мука у меня есть.

Он поступил мудро. Никогда не существовало блюда привлекательнее блинов тысяча девятьсот девятнадцатого года. Их жарили на чем угодно: на черном сурепном масле, на техническом бараньем жиру и даже на касторке, но они неизменно получались горячими и поразительно вкусными и поедались с истинным увлечением. Они весело шипели на сковородке и своим шипением отодвигали на задний план все прочие события, в том числе и самые тревожные.

Гулко прогремел железный мост, и вагон закачался на повороте. Плетнев голой рукой схватил сковородку, но ожога почти не почувствовал. Только стало еще темнее в глазах и пришлось снова сесть на деревянный чурбан.

— Товарищ командующий!

— Да, — не сразу отозвался Плетнев. Он всё еще не мог привыкнуть к тому, чтобы его так называли.

— Готовы блины. Получайте из первой партии.

Теперь он совсем плохо видел. Даже красный огонь в печной дверце казался ему бледным и расплывчатым пятном. Было нестерпимо жарко, и он вовсе не хотел есть, но должен был, раз сам предложил жарить блины.

— Спасибо.

— Пусти! — прокричал наверху чей-то задыхающийся голос. — Пусти, гадюка!

Верхние нары затрещали, чье-то тяжелое тело метнулось в сторону и гулко ударилось головой о стену.

— Что такое? — с трудом выговорил Плетнев, но сверху никто не ответил. Только сквозь стук колес слышно было тяжелое дыхание.

— Кто там кричал?

— Это я, — наконец отозвался голос с верхних нар, — минер Точилин. Это мне приснилось.

— Что ж тебе приснилось? — спросил какой-то молодой моряк, и другой, такой же молодой, ответил:

— Не иначе как жена.

Весь вагон дружно захохотал, но внезапно красное пятно поплыло в глазах, и хохот стал звучать всё глуше и глуше. Потом наступила полная тишина, и, раскинув руки, Плетнев упал навзничь.

Большая серая река медленно катила свои воды на север, а на севере были враги, и беспомощный корабль прямо к ним несло течением. Он был командующим флотилией, но остановить этот корабль не мог — у него не было голоса.

И искры летели гудящей струей, и уже загорались надстройки, и вот-вот должен был рвануть весь порох, но команда об этом не подозревала и ела блины из его муки.

Огонь подходил всё ближе и ближе. Нечем было дышать, а он не мог сдвинуться с места. Он лежал на дощатой палубе, и доски под ним стучали частым стуком колес по стыкам рельс.

Кто-то поддерживал его голову и вливал ему в рот непонятное, страшное горячее пойло.

— Пей! — советовал минер Точилин. — Это чистый спирт пополам с чаем. От простуды.

С Федором Точилиным он когда-то учился в Электроминной школе. Они были погодками — одного призыва, а теперь его назначили командовать флотилией, а Точилина прислали к нему простым старшиной-минером. Странно получилось.

— Ну пей же! — настаивал Точилин.

Но пить чертову смесь никак не хотелось. К тому же дышать стало легче, и всё тело покрылось обильной испариной.

— Не надо, Федя, — сказал Плетнев. — Уже прошло.

— Всё равно выпей. Это же лекарство.

— Нет. — И Плетнев, откинув шинель, приподнялся на локте. Прямоугольники окон уже были серыми, и вся команда эшелона спала. Неужели он так долго пролежал без сознания?

— Который теперь час?

— Пей, тебе говорят! — рассердился Точилин. — Часов у нас нет.

— Не буду пить, — решительно сказал Плетнев и спустил ноги с пар. — Не буду. Отстань от меня. — Попытался спрыгнуть вниз, но в последнюю секунду понял, что не устоит на ногах, и схватился за крюк, торчавший в стене. И уже совсем неуверенным голосом пробормотал:

— Станция какая-нибудь… Скоро ли станция будет? Надо вагоны водой полить, чтобы не загорелись… Обязательно надо…

— Обязательно? — Точилин сам отпил глоток своего лекарства, вытер рот рукавом и улыбнулся: — Дурья голова, ты посмотри, что делается!

Действительно, поливать вагоны не стоило. По железной крыше барабанили крупные капли дождя, и водяная пыль летела в открытое окно. Теперь всё обстояло превосходно. Можно было не беспокоиться.

— Ну, тогда иди спать.

Но внезапно весь вагон рвануло назад, крюк выскользнул из руки, пол, перевернувшись, стремительно полетел навстречу, и прямо по лбу пришелся оглушительный удар.

Очнулся Плетнев не сразу. В густом дыму метались люди, и печь, оторванная от трубы, лежала на боку.

— Сволочи! — неожиданно высоким голосом кричал толстяк Машицкий. — Сволочи!

— Тихо! — во весь голос крикнул Плетнев и, шатаясь, встал на ноги. Нужно было подать какую-нибудь знакомую команду, и вдруг вспомнил: — Стоять по местам!

И, хотя никакого боевого расписания и никаких собственных мест у моряков эшелона не существовало, в вагоне сразу наступила тишина.

— Открыть обе двери!

Одну из дверей заело, но другая, скрежеща железным роликом, медленно покатилась в сторону.

— Печь! — скомандовал Плетнев. — За борт ее!

Печь с громом прокатилась по вагону, на мгновение задержалась у порога и тяжело спрыгнула вниз. Теперь следовало подумать о дальнейшем.

— Разобрать оружие! Точилин, расставь охрану по обе стороны состава!

— Есть такое дело! — откликнулся Точилин. — А ну живее!

Снова нахлынула волна слабости, но Плетнев ее поборол:

— Два человека за мной!

Конечно, он не смог бы самостоятельно спуститься на насыпь, но с обеих сторон его подхватили под локти и вовремя поддержали.

Дождь висел в воздухе сплошной пеленой, и от земли поднимался белый туман. Поезд стоял на закруглении, и вагоны сплошной кирпично-красной дугой уходили во мглу.

— Отпустите меня, — сказал Плетнев. — Что я вам, арестованный, что ли?

Ноги вязли в мокром песке, дождь хлестал по лицу, и состав казался бесконечным. Когда один из моряков снова взял Плетнева под руку, он не протестовал.

Впереди у самого полотна постепенно обрисовалась черная роща. Чуть подальше ее, окутанный паром, стоял паровоз, а перед ним громоздилась непонятная куча обломков.

Плетнев рванулся вперед и побежал. Начальник эшелона Шалимов, схватив за грудь машиниста, тряс его изо всей силы. Нужно было спешить.

— Стой! — Но кашлем перехватило горло, и больше Плетнев ничего сказать не мог.

Шалимов отпустил машиниста, махнул рукой и неожиданно сел наземь. У него было совершенно черное от угля лицо и в кровь рассеченная губа.

— Напоролись! Прямо влепили в товарный вагон. А откуда он взялся — неизвестно!

— Я ж говорю, оторвался от какого-нибудь состава, — спокойно объяснил машинист. — За деревьями мы его не видели и тормоз не успели дать. — Наклонился над Шалимовым и помог ему встать. — Ты, товарищ, не горюй. Повреждений у нас нет. Уберем его с пути и поедем дальше.