— Стало быть, памятую, — будто прочитав ее мысли, произнес старик Волобуев. — Ты-то помнишь ли?

— Про чо? Про купальню?

— Значит, помнишь, — старик Волобуев покачал головой и замолчал надолго.

Марья Денисовна помнила. Вот в этом озере, мимо которого они сейчас проходят, они, девки, по дороге с поля по вечерам купались. Место одно было, купальней звалось. Вот поблизости от него они однажды этого Ваньку Волобуева и обнаружили. Сам себя выдал: на него чих нашел. Ну, конечно, крапивой, а потом в воду.

Поди, годов пятьдесят с гаком прошло.

— Стало быть, вот оно как, — наконец произнес старик Волобуев. — Какой знаменатель получается.

— Так ведь корень гибнет, — не сразу ответила Марья Денисовна.

Старик Волобуев покрякал, но ничего не сказал, лишь у самого Медвежьего, у первого дома, заметил:

— Должны помочь. Стало быть, где-то оно должно…

Не могет быть, чтоб не было.

— Чо Настасья Захаровна скажет.

Председательша шумела-гремела в своем кабинете, но, как только молоденькая счетоводка доложила о приходе стариков, голос председательши оборвался. Она сама появилась в дверях, обняла Марью Денисовну, как старую подругу, поздоровалась за руку со стариком Волобуевым.

Марья Денисовна неожиданно для себя расплакалась.

— Уж не взыщи, — застеснялась она своих слез и отвернулась к окошку. — С камнем на сердце ходила.

Вот, прорвало.

— Ничего, ничего, — успокоила Председательша. — Проходите. Садитесь. С чем пожаловали?

— Да ведь беда у нас, Настасья Захаровна. Корень рушится… — начала было Марья Денисовна, но снова почувствовала комок в горле и замолкла.

Тогда выступил представитель сильного пола:

— Стало быть, такое явление. Оно, значит, касается Сергуньки, правнука Марьи…

Общими усилиями они растолковали, в чем дело, что их заставило притопать в Медвежье.

Председательша выслушала, сочувственно покачала головой.

— Я тут порасспрошаю, — пообещала она. — И денька через два заеду.

— Не, не, Настасья Захаровна, — перебила Марья Денисовна. — Мы лучше сами.

Через два дня они снова пришли в Медвежье. Старик Волобуев покрякал с морозу, смахнул с бороды иней, Марья Денисовна развязала шали, отдышалась.

Тем временем счетоводка доложила, и Председательша опять встретила их в дверях, пропустила через порог, приветливо поздоровалась. Потом она усадила их, помолчала, вздохнула совестливо, будто в чем-то провинилась перед ними.

— Покуда без движения, — объявила она, но тут же пообещала:-Еще буду говорить в районе, в городе.

Старик Волобуев понятливо покивал головой:

— Стало быть, наверх надо.

— Так оно и есть, — подтвердила Председательша. — Говорят, такая болезнь.

— Так чо же это? — растерянно произнесла Марья Денисовна. — Выходит, роду нашему конец?

— Да ну, Денисовна, — отмахнулась Председательша. — Еще решение не окончательное. Это ж болезнь.

Вон как земля у тебя не рожала на Сухом поле, помнишь?

— Да, помню, — вздохнула Марья Денисовна.

— Так то, стало быть, земля, — встрял в разговор старик Волобуев. — А тут это… человек. Второго, значит, не купишь.

— Да, вот так пока что, — произнесла Председательша. По натуре она была прямой и решительной, не привыкла недоговаривать, оставлять вопросы открытыми, недоделывать важные дела. И теперь чувствовала себя не по себе и не знала, как выйти из этого положения.

Марья Денисовна уловила ее настроение.

— Так мы пойдем. А ежели чо…

— Да уж конечно, Марья Денисовна. Сама приеду.

— Не, не-е…

— Забыла, забыла. Конспирация.

Старик Волобуев захихикал, но тотчас оборвал смешок, смекнув, что обстановка совсем не веселая.

Они попрощались с председательшей и пошли в обратный путь.

Был воскресный день, но Никита поднялся рано.

— Ты куда? — сквозь сон спросила Вера Михайловна.

— На почту.

Она открыла глаза. Он улыбнулся ей виноватой улыбкой, наклонился, поцеловал. Она заметила в волосах его седину и не удивилась, а пожалела, тоже поцеловала его в жесткую щеку.

— Я договорился, — объяснил он. — А то когда там до нас дойдет… Поди, через день-два.

Никита ушел, а Вера Михайловна уже не могла уснуть.

В своей кроватке посапывал Сережа. На кухне постукивала ухватами Марья Денисовна. Она с кем-то негромко переговаривалась, должно быть с Соней. Жизнь в доме шла обычно, вроде бы мирно, вроде бы спокойно, И если бы не одно обстоятельство, если бы не одна беда, о которой теперь знали все, а больше всех она, Вера Михайловна, то все было бы совсем хорошо. А так…

Медицина бессильна помочь — ее ребенку. Вот он спит — рукой подать дышит и живет, но это только видимость, это временно, это ненадолго. В этом-то и ужас положения, что ей, матери, уже известен его трагический конец и она ничем, абсолютно ничем не может, не в силах помочь ему. Он жив, а между тем не жилец. Об этом определенно и точно знает она одна, и никому нельзя говорить об этом. А одной нести этот груз — не день, не два, а годы — трудно. Ой как трудно!

«Но надо. Так надо», — внушала себе Вера Михайловна.

Ее размышления прервал разговор на кухне. Заявилась бабка Анисья. Она сразу узнала ее голос.

— А чо делать? Чо делать? — говорила ей Марья Денисовна. — Порча с рождения. От войны, говорят…

Я уж и молилась, и в церкву ходила…

Веру Михайловну не удивил случайно услышанный разговор. Она знала, что не только Никита, все остальные родственники, особенно Марья Денисовна, хотят помочь горю. Да не знают, как это сделать.

Она понимает, что все попытки бесцельны, ни к чему не приведут, а они, все остальные, еще верят во что-то. И она не вмешивалась, молчала, не желая обидеть. Кроме того, вмешаться — значит рассказать правду, всю до конца.

«Нет, нет и нет, — твердила она. — Пусть я одна.

Пусть я, раз мне такая доля выпала».

Родные и соседи рассуждали по-своему. Они не знали подробностей, не знали всего до конца, но видели: происходит неладное. Беда в доме у Прозоровых. Для этого не нужно было быть семи пядей во лбу, а достаточно было посмотреть на Веру Михайловну. После всех этих поездок в город она так изменилась, так постарела и подурнела, что любому было понятно, что творится у нее на душе. Нехорошее творится. И все это связано с сыном, с его здоровьем.

Все были поражены беспомощностью медицины. До этого случая они верили в могущество науки, особенно врачебной, верили так сильно и так свято, как дети верят в силу и всемогущество взрослых. Пришедшие с фронта, прошедшие через госпитали Василий. Зуев и Матвей Дерибас рассказывали о чудесах хирургов. По радио все слышали о том, как спасают людей, кровь дают, кожу дают, из мертвых воскрешают. А тут — на тебе. Говорят, ничего нельзя сделать. Так он же еще малютка, в нем вся жизнь заложена! Другое дело старуха какая или старик замшелый, а то — дитё…

По вечерам сидели люди по избам, рассуждали об этом и удивлялись тому, как это ученые-медики не понимают всей важности того, чтобы Сергунька Прозоров жил на белом свете и был здоровым.

Вспоминали слова, приписываемые Марье Денисовне: «Россия — с нас начинается».

«Что же выходит? Что же получается?»

С этим вопросом старик Волобуев и пришел в дом Прозоровых, к Марье Денисовне.

— Да не говорила я энтих слов, не помню, — отпиралась Марья Денисовна.

— Стало быть, в народе запало, значит, говорила, — прервал старик Волобуев. — Дело не в том… В центр надо, в яблочко, стало быть, в Москву ехать.

— Да ты чо? К кому же я поеду?

Вера Михайловна слышала этот разговор, хотела выйти и сказать: «Да не накручивайте вы. Я понимаю вашу заботу. Благодарю за душевность. Но ничего не надо, потому что ничто не поможет». Но не вышла и не сказала, потому что апатия и усталость от всего пережитого одолели ее. И чем больше гоношились вокруг люди из самых лучших, из самых добрых побуждений, тем тяжелее было ей и, как ни странно, тем безразличнее вся эта суета и все эти разговоры.