В общем, отношения наладились. Вскоре Веру Михайловну все полюбили на отделении…

Лишь с одним человеком у нее никак не налаживались отношения. Об этом знали только она и он, но все равно Вере Михайловне было неприятно. Этим человеком был Алексей Тимофеевич Прахов, второй профессор, правая рука Крылова. То есть ничего особенного между ним и Верой Михайловной не происходило, никаких стычек, никаких конфликтов, со стороны никакой натянутости никто и не замечал. Они здоровались, говорили, что надо по делу. Но она-то знала, что что-то не так. Ведь Вера Михайловна жила у него в доме почти месяц, он устраивал Сережу в клинику, к нему первому в этом городе она обратилась за помощью, и он оказал ее.

«Может быть, я его в чем-нибудь подвела? — думала Вера Михайловна, стараясь разгадать причину таких отношений. — Или, может, он не рад, что я тогда объявила о нашем знакомстве? О его участии в нашей судьбе? Так все равно выяснилось бы… Документы есть…»

Она даже собиралась подойти и напрямик поговорить с Алексеем Тимофеевичем. Однажды сделала попытку, выждала его в коридоре, поздоровалась, спросила, как поживает Виолетта Станиславовна.

— Нормально, — бросил он и прошел не задерживаясь.

Вера Михайловна прикусила губу.

Нюшка и тут как из-под земли вынырнула.

— И не подумай, — зашептала опа. — Кобелище. Из глазной сестричку сбил с толку. Он все за молоденькими, ёксель-моксель.

Зато с лечащим врачом Сереженьки, Аркадием Павловичем Чеботариным, Вере Михайловне повезло. Вначале он казался ей слишком строгим и серьезным. Ходит быстро, будто всегда торопится, слушает с лицом каменным, только бровями поводит. И говорит негромко, ровно и не очень внятно, точно ему шестьдесят, а не тридцать. Но потом, приглядевшись, она поняла, что не один Аркадий Павлович, а все в этой клинике ведут себя так — строго и серьезно. Здесь не улыбаются понапрасну, как у Горбачевского. Здесь унылости нет, но и показной приветливости тоже нет. А сам Аркадий Павлович, оказывается, разный. С детьми он преображается, становится другим человеком: шутит, смеется, ребятишек смешит.

Приходит на обход, спрашивает, как кто спал, что во сне видел.

— А я тебя, Миша, видел. Будто бы ты па жирафе ехал, на самой голове сидел и за уши держался.

Сердцем учителя Вера Михайловна почувствовала: Аркадий Павлович любит детей. И это сблизило их душевно. Вскоре Аркадий Павлович узнал, что она читает детям сказки, а чуть позже — и о ее настоящей профессии. Это еще больше укрепило их добрые отношения.

Аркадий Павлович не посвящал Веру Михайловну в тонкости и подробности анализов и обследований, как это делала Нина Семеновна, только говорил:

— Картина проясняется. Еще необходима маленькая операция: давление в самом сердце измерить.

— Так там же мерили.

— Во-первых, прошло время, а во-вторых, у нас свой подход и своя оценка результатов. Операцию-то нам делать.

Слово «операция» оживляло Веру Михайловну, но не настолько, чтобы вернуть ту веру, что переполняла ее тогда, в той клинике. Сейчас она даже не была уверена, действительно ли состоится операция. Но ее и не пытались убедить в этом. Тут просто работали. Сереже делали то же, что и другим детям с этой болезнью.

Вера Михайловна как бы вжилась в жизнь клиники, увидела ее изнутри, и этот взгляд изнутри помогал ей и придавал силы. Особенно на нее подействовал один случай, свидетелем которого она оказалась.

Дети есть дети. И даже тяжко больные, они иногда шалят. Сосед Сережи Ванечка, худенький, как цыпленок, как-то заигрался, забылся, закричал, запищал, замахал руками, и в самом деле изображая цыпленка, и вдруг повалился на пол. Ребята замолкли. Это гробовое, внезапно наступившее молчание и привлекло внимание Веры Михайловны — она пол как раз напротив палаты в коридоре подтирала. Вбежала она в палату, подхватила Ванечку и в ординаторскую. Там доктор Перевозчикова сидела. Она спокойно сделала мальчику укол, спокойно уложила его на топчан, укрыла байковым халатом.

— Обычный случай при тетраде, — сказала она. — С вашим такого не случалось? Сознания никогда не терял?

— Не случалось, — шепотом ответила Вера Михайловна.

Ошеломленная этим происшествием, она в тот же вечер поехала на главпочтамт, обо всем написала Никите.

«Вот и такие дети лежат. Их держат, на что-то надеются». Она хотела приписать ободряющие слова, но удержалась, не написала, чтоб не сглазить.

Дома ее ожидала Зинаида Ильинична Зацепина. Старики тоже обрадовались ее приходу.

— Да что же это ты? Уже трое суток не появлялась, — засуетилась Марья Михайловна и без лишних приглашений стала накрывать на стол.

— Заработалась, не до нас ей, — только и сказал Федор Кузьмич.

Он в какой-то мере был прав. Сейчас клиника для Веры Михайловны была всем. Там находился ее Сережа. Там была ее работа. Там решалась ее судьба. И она — именно там, среди больных, ждущих ее помощи людей, чувствовала себя лучше.

Помимо ощущения своей полезности и необходимости было еще и другое, что облегчало ее существование. Живя по чужим квартирам, напряженно ожидая результатов обследования, решения врачей о судьбе сына, она была одна со своим горем, со своими мыслями, она видела необычность, исключительность, тяжесть одного, своего случая. Сейчас она знала, что есть и другие дети с той же болезнью, еще более тяжкой, чем у ее Сережи, — с черными ноготками, те, что даже сознание теряют. Но их держат, значит, на что-то надеются… Эти наблюдения и ее общение с другими больными детишками, это сознание, что их положили не зря, а с надеждой, хотя они выглядят и хуже ее сына, это спокойствие, с каким относятся к ним в клинике, — все вместе действовало на Веру Михайловну утешающим образом.

За чаем, конечно, ее осторожно спрашивали о работе, о сыне, о дальнейшем.

— Да все идет ладно, — отвечала Вера Михайловна. — Выглядит ничего. Лучше некоторых, — добавила она, опять вспомнив Ванечку и то, как он потерял сознание.

— Да, может, и пройдет, — поспешила поддержать Марья Михайловна.

— Операция… — вздохнула Зинаида Ильинична.

— Ну и что? — как бы одернул ее Федор Кузьмич, который до сих пор гордился своей ролью в этом деле. — За тем и приехали. А насчет хирурга у народа мнение имеется. А народ…

— Ну ладно. Кто его знает… Будут ли еще оперировать, — поспешила прекратить разговор Вера Михайловна.

Помолчали, попробовали свежего варенья.

— А я у Зацепиной побывала, — сообщила Зинаида Ильинична. — Надей зовут. Еще молодая.

— Опять однофамилица? — спросила Вера Михайловна.

— Выходит, что так. Но женщина, видать, хорошая.

Приглашала. Может, съездим?

— Потом, — пообещала Вера Михайловна.

И все согласились с нею, понимая, что на уме у нее судьба сына и предстоящая операция.

Потянулись привычные дни: работа-ожидание, ожидание-работа. Все для Веры Михайловны сосредоточилось на одном — как решится судьба ее сына. Состоится ли операция? Когда? Но и судьбы других людей, особенно детишек, стали ей небезразличны. Она переживала за каждого человека. Вот тот тяжелый, что ей духи подарил, Копылов, все еще плох. Она около него часто бывает. Просто посидит молча, улыбнется. Видит, ему это приятно. И ей приятно.

Особенно же она волновалась за Ванечку. Ему предстояла операция, точно такая же, как Сереже, если, конечно, ее станут делать. Но Ванечка хуже выглядит, а все-таки собираются. Вера Михайловна от Аркадия Павловича слышала: готовятся. А готовятся тут долго, тщательно. Теперь она своими глазами видела, какое это непростое дело — подготовка к операции. Надо и анализы собрать, и точно выяснить все, и врачам подготовиться, и больного настроить…

Каждое утро по дороге на работу, покачиваясь в троллейбусе, Вера Михайловна думала: «Ну, что сегодняшний день даст? Как с Ванечкой? Может, на этой неделе?»

И про себя загадывала: «Если ему сделают, то Сереженьке-то уж не откажут».

Сегодня у нее дневное дежурство. С утра Вера Михайловна заехала на главпочтамт. От Никиты странное письмо. Прочитала — не поняла: «Какой-то Нефедов пишет. Живет под Ленинградом, в Вырице. Вроде по объявлению в газете». Вера* Михайловна и забыла о том, что она под горячую руку в газету писала. Теперь наконец вспомнила. Еще раз перечитала письмо: «…Нефедов… сообщает, что у него была сестра Маргарита, по мужу Зацепина…»