Но что бы она ни делала, ее опять тянуло к перегородке.

Наступил момент, когда она перестала думать о собственном сыне, а стала думать только о чужом ребенке, об этом Ванечке.

«Ну пусть все обойдется. Пусть, пусть», — в душе молила она.

— Электричество применяют, — послышался шепот за ее спиной.

— Значит, не билось. Электрошок называется.

«Ну пусть, пусть, пусть, — твердила Вера Михайловна. — Такой хороший мальчик. Такой послушный Ванечка, так он цыпленка напоминает…»

И тут она увидела странное явление: там вдали, за стеклянными перегородками, что-то блеснуло, вспыхнуло, как электросварка, и исчезло. Это длилось секунду, может быть, две.

«Наверное, показалось», — решила Вера Михайловна, но за спиной снова послышался шепот:

— Второй удар. Видел?

— А сколько можно?

— Значит, можно, раз делают.

«Ну пусть, пусть, пусть», — продолжала свои заклинания Вера Михайловна.

Время двигалось медленно, будто останавливалось.

Там тишина. И здесь тишина. Там, чувствуется, что-то делают, вероятно, спешат. А здесь только ждут, и это мучительно. Но все готовы помочь, если потребуется, тем, кто в операционной. Вера Михайловна заметила эту готовность еще раньше. Вскоре после начала операции она услышала, как одна сестра спросила у второй:

— У тебя какая группа?

— Вторая.

— А у меня нолевая. Если потребуется прямое переливание… Я уже сказала…

Из соседнего отделения прибегала нянечка:

— Там это… Подменить никого не надо? А то у меня есть время…

— Ну хотя бы, хотя бы все обошлось, — шептала Вера Михайловна, не замечая, что шепчет громко, что ее слышат те, кто стоит поблизости.

— Вытянут, — раздалось за ее спиной. — Не зря нашего волшебником прозвали.

Вера Михайловна закусила губу.

Прошла еще целая вечность. И вот за перегородками замелькали тени. Они были отчетливо видны на стекле.

А одна из них отделилась и направилась к выходу.

Вера Михайловна услышала за собой вздох облегчения и легкое шевеление. Это больные вновь выстраивались шеренгой у стены.

Показался Крылов. Он шел медленно, опустив руки и голову. Казалось, силы покинули его и их хватает лишь на то, чтобы вот так медленно, никого не замечая, двигаться по знакомому коридору.

— Спасибо тебе, Вадим Николаевич, — сказал кто-то тихо, но все слышали эти слова.

Все, кроме Крылова, потому что он никак на них не отозвался, продолжая двигаться из последних сил.

Он проходил близко от Веры Михайловны. Она успела разглядеть бледное, резко осунувшееся, постаревшее лицо, свежую щетину на щеке, худую, как у подростка, шею, понуро опущенные плечи. Но больше всего ей запомнились его спина и ноги — они были какие-то надломленные, в необычном положении. В жизни она такого не видела. Разве что в кино. Словно человек на грани падения, и его засняли в этот миг, а в следующий он упал. Но Крылов не падал. Он брел по коридору, по-прежнему никого не замечая и ничего не видя, вероятно думая лишь об одном: дойти, добрести до своего кабинета.

«Почему ему не помогут? Почему не поддержат?» — всполошилась Вера Михайловна, собираясь броситься к Крылову и поддержать его. И если бы еще кто-то хоть малейшее движение сделал в его сторону, она бы тотчас кинулась к профессору. Но никто не двигался, не шевелился.

«Вероятно, видели такое не раз. Вероятно, он не разрешает, чтобы ему помогали».

Крылов скрылся за дверью, которую открыла перед ним сестра, и все заговорили разом. Но это Вере Михайловне было уже неинтересно. Ее волновало состояние Ванечки.

Ванечку еще долго не вывозили из операционной, но все уже знали: живой. Теперь в коридоре стоял легкий шумок. Больные обсуждали событие.

А там, за перегородками, все еще продолжалось таинство. Вера Михайловна, сдав свое дежурство, не уходила, она хотела узнать что-нибудь определенное. На стекле мелькали тени, но каталку с мальчиком еще не провозили. Наконец она проплыла, но не было лечащего врача, — не у кого было расспросить подробности операции.

Аркадий Павлович появился только вечером. В первое мгновение Вера Михайловна не узнала его. Он так похудел — один нос торчит, как сучок.

— Через час разбудите, пожалуйста, — только и сказал он Вере Михайловне.

Но через час он уже и сам был на ногах и снова отправился туда, где лежал его больной, вернее было бы сказать, его ребенок, потому что переживал он за него, как за родного.

В эту ночь Вера Михайловна не уехала на квартиру, осталась ночевать в клинике. Уже после отбоя она еще раз решила узнать, что там происходит за перегородками, и неожиданно столкнулась с Крыловым.

— А-а, это вы, — произнес он и прошел, не остановившись.

Он успел отдохнуть, походка была снова быстрой и упругой, но перед глазами Веры Михайловны все стояла та картина, когда он брел по коридору после операции, когда ей казалось, что он вот-вот рухнет на пол.

Лишь на третьи сутки ей удалось проникнуть к послеоперационной палате. Дверь была чуть приоткрыта, и Вера Михайловна увидела Ванечку, вернее то, что называлось Ванечкой. На кровати лежало маленькое, худенькое тело, а к нему, словно змеи и пиявки, со всех сторон тянулись многочисленные шланги, шнуры, провода.

«Вот так и Сереженька», — опять подумала Вера Михайловна, и сердце ее вновь сжалось от боли и страха. На секунду таинство, к которому она прикоснулась, будто парализовало ее.

«Так это ж для поддержки. Так надо», — внушала она себе, но страх еще некоторое время не проходил и сковывал ее действия.

А потом, еще через два дня, Вера Михайловна увидела Ванечку. Мальчик открыл глаза. И губы у него — когда-то землистого цвета — стали розоватыми.

В этот же вечер Вера Михайловна поехала на главпочтамт, написала Никите: «Мальчик тот, Ванечка, о котором я тебе писала, открыл глаза. И губки у него порозовели… Теперь, Никитушка, очередь за нашей кровинушкой, за Сереженькой…»

Крылов не узнал человека. Маленького роста, в очках, посетитель учтиво поклонился ему в гардеробе, а он не ответил.

«Вроде знакомый», — подумал Крылов, устыдясь своего невнимания, и вернулся в раздевалку.

Теперь он узнал посетителя. Это — врач, кажется, зовут его Владимир Васильевич, он с периферии.

«Ну как неладно», — осудил себя Крылов и шагнул к человеку в очках:

— Здравствуйте. Я, видите ли, немножко… Дела тут у нас… А пройтись не хотите? Я живу недалеко, квартала три отсюда.

Он отпустил машину и пошел пешком в сопровождении этого малознакомого периферийного доктора.

Падал первый снег и тотчас таял, едва касаясь земли. Но все равно город казался светлее, а воздух чище.

Крылов вдыхал его полной грудью и щурил глаза. Владимир Васильевич молчал, понимая, что профессор устал и ему сейчас не до него.

Надышавшись и придя в себя, Крылов произнес, точно ответил на чей-то вопрос:

— А что делать? Такая у нас работа. Я, видите ли, не меньше администрации за нее страдаю. И здоровье мое она, увы, не укрепляет.

Ему необходимо было выговориться, разрядиться, и Владимир Васильевич опять оказался кстати.

— Всю жизнь помню такой случай, — произнес Крылов. — Каким-то чудом дотянул до нас из Сибири скелет в орденах и медалях. Скелет, иначе не назовешь, — кожа да кости. Да еще абсцесс легкого. Как такого не положить? Я, видите ли, вообще не понимаю, как можно отказывать тяжелым. Это равносильно: иди и умирай. Хорош врач с таким девизом… Одним словом, положили. А раз так — надо оперировать. Ну, конечно, готовили, добились кое-какого улучшения. И вот операция.

Легкое у него так срослось с грудной клеткой и средостением, что никак нельзя было продвинуться в грудь тупым путем. Пытаюсь — не получается. А тут кровотечение. А тут давление падает. Прерываем операцию.

Принимаем меры. Поднимаем давление. Снова приступаем. И опять давление падает. Что делать? Умрет от шока или от кровотечения. Значит, прекращать операцию? Но это тоже смерть. Не здесь, но в палате, не сейчас, но через несколько дней. Обязательно смерть.