Крылов кивнул, все понял и протянул руку. Через секунду в его руке блеснул нужный инструмент.

Владимир Васильевич смотрел как завороженный на все эти действа, дивясь их четкости и простоте. Он-то знал, чего стоит эта видимая простота и четкость.

Он уловил, что приборы словно обрадовались приходу профессора: защелкали быстрее, зажужжали громче, лампочки принялись мигать чаще, а зайчики на экране будто ускорили свой бег.

И сразу же со всех постов, от всех аппаратов послышались точные рапорты:

— Венозное тридцать.

— Артериальное сто десять на семьдесят.

— Зрачки узкие.

Крылов слушал, глядя в раскрытую грудную клетку мальчика.

Владимир Васильевич, невольно сделал шажок вперед.

Перед профессором, всего в нескольких сантиметрах, лежало сердце ребенка. То сердце, которое почти два года назад впервые выслушал он, Владимир Васильевич, и оно показалось ему нездоровым. Вот оно. Вот!

Сердце билось, пульсировало, наполнялось кровью, оно проталкивало эту кровь, разносило ее по всем тканям и клеткам. И внешне оно, пожалуй, ничем не отличалось от сердца здорового. Оно еще было молоденьким и не успело измениться. Но там, в глубине его — Владимир Васильевич представил это, — на нежных клапанах и перегородках было все перепутано, искажено, и хирургу предстояло это исправить.

Но Владимир Васильевич знал, что, прежде чем что-то делать, нужно разрезать мышцу сердца; прежде чем увидеть клапаны, надо обескровить сердце; прежде чем работать на нежных тканях, нужно остановить сердце.

Этого он еще ни разу в жизни не видел. Он весь вытянулся в ожидании этого момента.

— Катетер. Отсос, — произнес Крылов.

Гудение усилилось. Вновь послышалось легкое потрескивание кровоостанавливающих зажимов.

Сердца не стало видно. Хирурги склонились ниже над столом и прикрыли его собой. Но все равно заметно, как оно бьется: на белой простыне ритмично вздрагивает блестящий зажим. А зайчики на экране всё скачут, всё бегут друг за дружкой. Теперь эти зайчики — жизнь человека, биение его сердца. Они возбуждены, они скачут все быстрее — вверх, вниз, исчезают и тотчас появляются, как маленькие кометы с длинными хвостами.

— Аорта резко склерозирована, — слышится голос Крылова. Голос ровный, без оттенков. По нему не поймешь, плохо это или хорошо. Но Владимир Васильевич знает — плохо.

Ранний склероз — это, прежде всего, обильное кровотечение, это опасность, это новые трудности, возникшие вот сейчас, уже в самом начале операции.

Крылов говорит спокойно, будто ничего не произошло, словно он еще до начала операции был уверен, что аорта склерозирована.

— В легочной артерии померяем и в обоих желудочках, — советуется он с ассистентами.

После паузы:

— В легочной есть, а в желудочках плохо. Градиента практически нет.

Его уверенность и ровность успокоили Владимира Васильевича. «Он-то лучше знает». Владимир Васильевич нашел окошечко, увидел руки Крылова. Движение его рук плавное, решительное, уверенное — ничего лишнего.

«Видно; он представляет свою работу до мелочей, во всех подробностях», — подумал Владимир Васильевич и в душе восхитился Крыловым. Не просто даются эти мелочи и подробности, за ними бессонные ночи, огромная практика и труд, труд, труд.

Крылов вставил катетер в правое и левое предсердие, и кровь оттуда с помощью отсосов пошла по специальным шлангам в специальную установку. Там, в этой установке, в большом стеклянном сосуде, три-четыре литра чужой крови, но эта чужая кровь родственна крови мальчика, тщательно проверена на совместимость, и ее не отличишь от крови ребенка. Пройдет несколько минут, заработает АИК — аппарат искусственного кровообращения, и вся эта кровь — и чужая и кровь ребенка — начнет питать организм помимо сердца. Для этого нужно вставить канюлю в бедренную артерию.

Все это Владимир Васильевич представлял теоретически, а сейчас он видел, как это происходит в действительности.

«Но аорта? Аорта?!»

— Кровит. Отсос, — словно в ответ говорит Крылов. — Так. Хорошо.

Теперь кровь через бедренную артерию, через кровящую аорту будет нагнетаться и пойдет по всем клеточкам и тканям. Кровь одновременно будет охлаждаться в особом аппарате и, охлажденная, проходя по сосудам, будет охлаждать весь организм. И сердце тоже. Потом профессор пережмет аорту и выключит сердце. Охлажденное сердце не умрет без питания. А дальше? Дальше он станет исправлять порок.

Главное — Владимир Васильевич слышал — не остановить сердца, не обескровить его, главное — утверждают специалисты — заставить сердце вновь работать, питать и мозг, и легкие, и все клетки.

А пока…

— Кровит, — повторил Крылов. — Держите. Пока не пережму аорту, придется держать.

Вновь раздалось гудение. На халате профессора появились мелкие пятнышки. Целые грозди пятен. Владимир Васильевич в первую секунду удивился, но тут же понял; это кровь. При ярком света она кажется не красной, а темной. А руки хирургов желтыми — они в перчатках.

Он невольно взглянул на руки мальчика и поразился: у Сережи руки стали белыми. Ноготки коротко подстрижены. Он спит. Длинные ресницы не дрогнут.

На мгновение ему сделалось жаль мальчонку. Такой он беспомощный, столько взрослых против него. «Что за глупость! — оборвал он себя. — Они же помочь, спасти его хотят».

Владимир Васильевич закрыл глаза, прислушался.

Гудит отсос. Потрескивают зажимы. Раздаются короткие фразы врачей:

— Давление восемьдесят на тридцать.

— АИК готов.

— Иглу поменьше.

Напряжение нарастает. Он это чувствует не только по себе. Кажется, сам воздух более густой и плотный.

Все сосредоточены. От былой веселости нет и следов.

Врачи ни на шаг не отходят от своих постов.

Владимир Васильевич напрягся, весь внимание. Глаза хирургов устремлены на сердце. Профессор тоже, кажется, никого и ничего не видит, кроме этого маленького сердца.

— Давайте начинать, — произнес он, и слова эти прозвучали как команда.

Владимир Васильевич быстро сдернул очки, торопливо протер их рукавом халата.

Врачи действуют ловко и четко. Нет, они не торопятся, но и не теряют ни одной секунды. Еще раз проверяют систему шлангов, зажимов, соединяют какие-то неизвестные Владимиру Васильевичу стеклянные трубки, осторожно и мягко, будто они могут лопнуть в их руках.

— Катетер ввели? — спрашивает Крылов.

— Давно.

— Так… Хорошо… Внимание.

Наступает такая тишина, как будто все даже дыхание затаили. Владимир Васильевич чувствует, как на лбу у него выступает испарина. Лишь пощелкивают аппараты да на экране всё бегут, бегут светлые зайчики.

А с улицы доносится звон трамвая. Каким далеким сейчас, каким парадоксальным кажется этот звон, словно голос другого мира.

— Сняли? Всё сняли? — еще раз спрашивает Крылов. — Зажимов нигде не оставили?.. Внимание… Начали.

Загудело, зажужжало «искусственное сердце» — АИК. (Владимиру Васильевичу показалось, что и его сердце тоже загудело.) Теперь оно — АИК — питает весь организм, оно — и сердце и легкие. От него зависит жизнь мальчика Сережи Прозорова. Но работа аппарата и все остальное зависит от людей, от этого невысокого, немогучего человека, что стоит у стола, вытянув перед собой руки в желтых, забрызганных кровью перчатках.

«Тшш-тик, тшш-тик» — появляются новые звуки.

И новый огонек то зажигается, то гаснет на аппарате АИК.

А сердце ребенка начинает биться с перебоями, с паузами. Перебои все чаще, паузы все длиннее. Сердце охлаждается. Вот оно останавливается на несколько секунд, затем точно спохватывается — вздрагивает, делает два-три слабых сокращения, опять замирает.

«А если больше не заработает? — встревожился Владимир Васильевич, но тут же успокоил себя: — Но он-то лучше знает».

— Температура? — спокойно спросил Крылов.

— Двадцать два и шесть.

— Двадцать один и четыре.

— Двадцать и три.

Это температура отдельных участков тела, сердца, мышц, некоторых органов.