Когда вышла на трибуну Таисия Вьюшкова и, выпятив свой мужской квадратный подбородок, мрачно оглядела зал, Максим Максимович облегченно вздохнул. Таисия выступала редко, говорила грубо, резко, но всякий раз рьяно заступалась за Утюмова, Птицына, и слушали ее охотно. Сейчас она преданно смотрела на Утюмова, как бы говоря: «Я тут! Ты видишь, я тут!»

— Я хочу все начистоту выложить. По-книжному говорить не умею, извините, не обучена. Буду просто, так что не обессудьте. Тут вот многие на Максим Максимыча зубы точили. И такой он, и сякой! Живут в совхозе без году неделю, а послушаешь, так вроде все уже изучили у нас и во всем, ну до последней капельки, разобрались.

«Шпарь, Таисия!» — заликовал Утюмов.

— Я знаю Максим Максимыча, можно сказать, с малых лет. Когда он еще опыта в работе не имел. И тогда уже по-настоящему болел за дело, вникал во все. Я вот помню, сказали однажды ему: на ферме родственное разведение...

«Подь ты к черту!» — Утюмов скривился, как от зубной боли.

Он хорошо помнил ту постыдную историю, происшедшую с ним, когда он поступил на заочное отделение сельхозтехникума и был назначен зоотехником, в те годы и без диплома ставили на руководящие посты. В конторе совхоза ему сказали, что на ферме «родственное разведение, а в этом таится большая опасность». Он не стал спрашивать, что собою представляет эта опасность, зоотехник на то и зоотехник, чтобы разбираться в таких вопросах, и он, приехав на ферму, сказал управляющему:

— У вас тут родственное разведение... Это плохо.

— Не знаю... Только хряки в случку идут хорошо.

Больше Утюмов не заговаривал о родственном разведении. Начали появляться поросята. Много народилось. Но — боже ты мой! — какие слабенькие, настоящие доходяги, к тому же не белые, как положено быть кабанчикам, а темноватые, будто их только что искупали в грязной луже. Родились и, не побегав, не похрюкав, начали дохнуть. Максим Максимович тотчас скумекал, что к чему, и начал надоедать директору совхоза и главному зоотехнику: «Давайте других хряков! Только межпородное скрещивание спасет положение. Не взявшись за топор, избы не срубишь».

Он и тогда был большим любителем пословиц.

«Зачем она вспомнила об этом? Хочет помочь и приводит черт знает какой факт, дура баба!»

Зал как бы колыхнулся слегка — не то приглушенный смешок, не то шепот.

— Сразу понял человек, что к чему, хоть только-только начинал свое дело.

«Какое «свое дело»? — злился Максим Максимович. — Плетет, не зная что».

— Я вам прямо скажу... Товарищ Утюмов самый такой... который больше других болеет за наше хозяйство и за людей тоже. Не кто-то, а именно он чаще всего приезжает к нам. Все, как надо, растолкует и посоветует. С раннего утра и до ноченьки человек крутится, а люди вроде и не замечают.

«Дуреха, ну и дуреха!»

— Тут зря бросают камешки в его огород. А вот товарищ Лаптев, тот сказал управляющему: «Думайте и решайте сами». А ты начальство или не начальство? Заставляет управляющих...

Она замялась, и тут послышался голос секретаря парткома Весны:

— Принимать самостоятельные решения.

— Да! — подтвердила Таисия. — А ты подскажи...

Утюмов никак не думал, что Таисия такая недалекая. Ведь десятки раз разговаривал с ней, бывая у Вьюшковых, и она казалась ему здравомыслящей, деловой женщиной, хотя и не очень грамотной.

— Надо бы пожалеть, стока работает...

«Заставь дурака богу молиться, так он весь лоб расшибет», — печально думал Максим Максимович, уже окончательно убедившись в том, что окаянная Таисия не выручает, а топит его, что «заключительное слово», с которым он скоро выступит, уже ничего не сможет изменить, каким бы оно ни было...

Лаптев уже много месяцев живет в совхозе, а кажется ему, будто недавно приехал, будто только-только обживаться начал: время отсчитывало свои минуты что-то слишком уж торопливо, подозрительно убыстрение И он не переставал удивляться, до чего же долго тянулись дни раньше...

Утюмов получил новое назначение — переехал в город, стал начальником цеха ширпотреба на заводе, и, как говорят, был в общем-то доволен, хотя поначалу шумел, вздыхал, куда-то на кого-то жаловался, видимо, рассчитывал на лучшую должность. Директором совхоза утвердили Лаптева. До Ивана Ефимовича доходили слухи, что председатель райисполкома Ямщиков возражал против его кандидатуры. Лаптева вызвали в райком, куда приехал секретарь обкома Рыжков.

Рыжков глядел на Ивана Ефимовича изучающе, затем сказал:

— Думаем назначить вас директором совхоза.

Лаптев ожидал этих слов, но нельзя сказать, что обрадовался им; условия работы в Новоселово все же тяжелые... Поработать бы пока главным зоотехником.

Когда много лет назад его утверждали директором МТС, то кто-то из работников облсельхозуправления сказал с усмешкой:

— Зоотехник, а идете в эмтээс. Конечно, с машинами легче, чем с животными. Машины человек создал. Заменил какие-то детали, части — и снова в ходу. А с животными — нет! Тут сама природа трудилась миллионы лет, тут посложнее.

Ему почему-то часто вспоминались эти слова. «Тут посложнее». Так оно! Но, пожалуй, самое сложное — наука управления, по ней даже и учебников не найдешь.

«Что ж ты раздумываешь, чего боишься? Может, тебе ларек с квасом дать?» — так, помнится, сказал один из работников облисполкома, когда Лаптева избирали председателем райисполкома. Странно: наивная, бестактная реплика о ларьке подействовала на Ивана Ефимовича сильнее, чем красивые, умные слова о «необходимости» и об «обязанностях».

Сейчас немыслим был бы такой разговор.

Рыжков сказал:

— Соглашайтесь! Надо!..

Новая должность — новые заботы. Теперь-то уж он мог, выражаясь языком Утюмова, «провести в жизнь» все то, за что ратовал недавно и о чем мечтал: общесовхозные планерки отменили, стали проводить экономические совещания, на которые собирались раз в месяц, с десяти утра.

Лаптев до сей поры с удовольствием вспоминает то, самое первое совещание, весь тот день.

Чувствовалась некоторая скованность. И — понятно. Ведь люди годами говорили «в общем и целом», а тут — на тебе! — рентабельность, себестоимость, хозрасчет — умные слова, смысл которых не до конца понятен, поневоле закроешь рот на замок.

Лаптев говорил:

— В красном уголке Травнинской фермы после ремонта надо было протопить печь. Для этого хватило бы нескольких поленьев, а здесь списали и провели по отчету кубометр дров. Напомню, кстати, что за март, когда было уже сравнительно тепло, на отопительную печь в том же красном уголке списали ми много ни мало сорок кубометров. На одну печку сорок кубометров! Да такого количества березовых дров для всего Травного хватило бы с избытком. Что вы скажете на это, товарищ Вьюшков?

— А какая была печка-то? — нервно выкрикнул Вьюшков. — Неисправная она была.

— На каждый полевой домик для свиней в Травном списано по четыре кубометра теса. А должны расходовать только ноль целых семь десятых кубометра. Может быть, в Травном домики более крупные и запускают в каждый из них не одну матку с поросятами, а по десять? Нет, разумеется. Снова убытки, и немалые — более восьмидесяти рублей от домика. Я хочу еще раз спросить товарища Вьюшкова: почему вы подписывали документы, не проверяя?

Тут же, на трибуне, Иван Ефимович вспомнил вдруг... В райцентре сняли с работы директора завода, который так же вот, не глядя, расписался на бумажке, подсунутой ему недругами. В бумажке той было напечатано на машинке: «Я подпишу любой документ, не читая». Излишняя доверчивость переходит в легкомыслие, а от легкомыслия до беды — один шаг.

Закончил свою речь Лаптев призывом:

— Надо учиться бережливости и экономии. Рабочий застеклил окна в свинарнике, — проверь, хорошо ли. И сколько пошло стекла... Если три листа, так и запиши — три, а не пять или десять.

Он говорил о многих фермах, критиковал не одного Вьюшкова, но, кажется, только Вьюшков принял так близко к сердцу его слова и заволновался, заерзал на стуле. Ивану Ефимовичу даже стало жаль его.