Резко зазвонил телефон.

— Максим Максимович?! А где он? Ну, все равно. Из Травного говорят... Тут вот какое дело... Зарплату, срезают. Я щели заделывал в свинарнике, в общем свинарник ремонтировал. Ну, так вот, мало заплатили, вычеты непонятно какие.

— А с бухгалтерами говорили?

— С Вьюшковым толковал. Тити-мити, говорю, недодаете. А у него — смехи.

— Поговорите с бухгалтером фермы. Если ответ бухгалтера фермы вас не удовлетворит, позвоните главному бухгалтеру.

Только положил трубку — опять звонок. Снова из Травного. Бойковатый женский голос:

— Мне бы путевку в дом отдыха. Дома разве отдохнешь. Я уже четыре дня как в отпуске. Весь отпуск пролетит — не заметишь.

«Шпарит, как из пулемета — тысяча слов в минуту».

— Обращайтесь в рабочком. Путевки распределяют там. Нет у меня путевок, понимаете? Что? О переводе на другую работу говорите с начальником отдела кадров. Все!

Вошел Птицын. Сейчас это был уже какой-то другой Птицын — обыкновенная улыбка, спокойный, мягкий голос:

— Хулиганы витрину повалили с комсомольской газетой. Не то чтобы совсем, но она уже не в вертикальном положении...

Все эти люди, кажется, решили свести Лаптева с ума мелочами. Ему не нравилось, что главный агроном говорит с ним сейчас мягка, вежливо, проникновенно, совсем не так, как говорил при людях.

— Пусть этим делом займется секретарь комитета комсомола. А нам надо вот о чем потолковать. В совхозе, я знаю, задержали выдачу зарплаты:

— Уж так получилось. Но- люди у нас, в общем-то, живут хорошо. Приглядитесь-ка.

— На мой взгляд, личные хозяйства у специалистов и рабочих слишком уж раздуты.

— Разве можно в деревне без скотины?

— Нельзя. Но если у рабочего во дворе своя собственная ферма... Кое-кто даже по три коровы держит...

— Это дело каждого, в конце концов. — В голосе главного агронома неприкрытое удивление. — Чем меньше бездельничать будут, тем богаче жить станут.

— Не о том богатстве речь, вы это прекрасно знаете. Есть нормы, установленные правительством, где определено, сколько рабочий и служащий совхоза может держать личного скота. Какое хозяйство, к примеру, у вас?

— Держу... Две коровы держу... и телка.

— А свиней?

— Я не люблю свинину, она жирна. А для пожилых жирное не годится. У меня овцы. Между прочим, будущее несомненно за овцами.

— Сколько же их вместе с ягнятами?

— Ну... двадцать две.

— И, наверное, пчелы?..

— Мед при моем здоровье крайне необходим.

— Да гуси, куры. И у Максима Максимовича почти столько же.

— У него тоже две коровы и телка... — Птицын чуть заметно усмехнулся: — У того вкус другой — любит свинину. Боровов держит. И уток. А какое, собственно, все это имеет значение? Ведь вот сегодня я куда раньше вас на работу пришел. Вы еще сладкие сны видели, когда я во дворе прибирался и мимо ваших окон проходил. Я всех раньше пришел. И вечером ухожу позже всех. Не все ли равно, что я дома делаю: лежу на кровати, с женой обнимаюсь или навоз убираю, капусту поливаю?

«Странно, он стал говорить проще и как-то искреннее. А ишь... задело... оправдывается».

— Кроме того, физический труд полезен. У вас другое. Вам нет смысла держать коров, заводить свиней и овечек. Много ли одному надо?

— Это все же касается не только вас лично. Если у меня не корова, а целая ферма, то мысли о ней будут все время лезть в голову. Поехал в командировку, а думка одна — как бы быстрее домой вернуться. Такому человеку и передохнуть некогда. На работе спит. Я же видел вчера на планерке. Дремлют. Даже посапывают. И не до учебы таким...

В приемной хохотал Саночкин, с кем-то говоривший по телефону:

— В воскресенье встречай! Поллитровочка чтоб и все прочее. Ну, а я, как договорились, везу свинью и трех барашков.

Саночкин! Где-то что-то было у Лаптева связано с этой фамилией. Не с Митькой, а с фамилией его. Может быть, встречался еще один Саночкин? Нет, не вспомнить. Но фамилия навевает что-то бодрое, хорошее.

Когда Птицын ушел, Лаптев пригласил Саночкина. Надеялся увидеть недалекого, разболтанного, пустого человека, одного из тех, которые доставляют лишь неприятности, но сразу понял: Митька неглуп, глаза понимающие, прозорливые.

— Скажите, сколько вы имеете личного скота?

— Скота?

— Да, да, личного скота.

Саночкин качнулся, устраиваясь поудобнее на стуле, и на Лаптева пахнуло винным перегаром.

— Сегодня успели выпить или вчерашнее не выветрилось?

— На какой вопрос отвечать? — усмехнулся он.

— На оба.

— Пропустил сегодня стакашек, был такой грех.

Лаптев с досадой махнул рукой: какой разговор с пьяным!

— Вы про скот спрашивали. У меня двадцать восемь голов. Коровьих, овечьих, свинячьих. Больших и маленьких. Куры, гуси и утки не в счет. Я свою ферму во как поставил! — Он поднял кверху большой палец и хохотнул. Хохоток короткий, приглушенный, многозначительный. — Сальцо у моих свиней трехслойное, так и тает во рту. Особливо, если после водочки. Заходите, угощу. Овечки тонкорунные. Не то чтоб самой-самой высшей породы, но мерлушка хорошая, на толкучке с руками готовы оторвать. А коровы мои дают столько, что на всех конторских и молока и сметаны хватит. Попробуйте найдите еще таких коров. В совхозе-то и ветврачи, и зоотехники.... Науку всякую применяют, а скотина тощая — кожа да кости и все чё-то дохнет от мудреных книжных болезней. А у меня здоровешеньки. Вот такось!

«Говорит, будто задеть хочет. Почему?.. И смотрит свысока. Черт знает что! У совхоза одни убытки — больше ста тысяч рублей в год. Кормов не хватает, свинарники — дрянь. Урожаи ничтожные. А люди... каждый живет сам по себе. Что тому же Саночкину зарплата? Лишь бы числиться на работе и пользоваться преимуществами совхозника. Саночкин! Где же встречал я эту фамилию?»

К чему-то вспомнилось... Знакомый пенсионер говорил ему: «Важно показать себя поначалу. Первое время работай на полную катушку, а потом, когда завоюешь авторитет, можно и с прохладцей». Иван Ефимович принял слова старика за шутку, а сейчас ему было ясно, что старик говорил всерьез. Сложна и объемна, видать, наука приспособленчества, и много их, кандидатов и докторов приспособленческих наук.

Из города позвонил председатель райисполкома Ямщиков:

— Ну, как у тебя дела? — Голос веселый. Ждет веселого ответа. — Побольше требовательности... Побольше контроля... В Новоселово только так привыкли.

Много в биографии Лаптева было и необычного, и огорчительного. Еще не стар — 1925 года рождения, а участвовал в боях с фашистами.

Летом сорок пятого с запада потянулись в Россию эшелоны с фронтовиками; победители возвращались домой, а навстречу им, без песен и музыки, спокойные и незаметные, ехали в теплушках солдаты-чекисты. Ехали воевать. О тех боях газеты не сообщали, и солдаты умалчивали в письмах. Это были особые бои, когда не рвались снаряды, не падали с самолетов бомбы. Но зловеще-игривый, тонкий посвист пуль Лаптеву стал хорошо знаком. Чекисты вылавливали фашистов, которые по одному, а чаще мелкими группами в три-пять человек скрывались в лесах Прибалтики. Солдаты — многие из них были совсем молоденькими, с нежными детскими щечками и тонкими детскими голосами — умирали и тогда, когда все считали, что наступил мир и покой.

Лаптева дважды ранили, один раз при необычных обстоятельствах.

Осматривали они безлюдный, заброшенный хутор — старый, полуразрушенный дом в четыре окошка и ветхие сараи. В углу небольшого сарайчика — куча соломы. Он никак не мог подумать, что в соломе прячется человек — куча казалась слишком маленькой. Поддел штыком солому так, не зная зачем, — два оглушительных выстрела почти слились. Резко ударило в бедро...

Рана скоро зажила. А через полгода — снова госпиталь. Лаптев тогда шел в цепи третьим слева. Во взводе больше тридцати солдат, а две пули, выпущенные фашистами, попали именно в него. Может быть, потому, что был выше других ростом. Теперь помнил только удар в грудь и больше ничего. Остального будто и не было...