— Разве они не слушали выступлений учеников?

— Не думаю. Я видела это по их лицам. Когда я с воодушевлением говорила о том, что я играю, у них вытягивались лица, и они обменивались быстрыми взглядами. Надо помнить, что есть люди, которых вообще не интересует музыка. А поскольку они были моими родителями, им удалось лишить меня чувства уверенности в себе. В восемнадцать лет я сдалась и бросила занятия. Больше я была не в силах бороться. Была слишком юной и слабой для такой борьбы. Не могла преодолевать все мелкие препятствия, которые они воздвигали на моем пути. Меня давили их связанные со мной надежды. Плохо скрытые обвинения. В конце концов я поняла, что у меня нет выбора. Что я тоже должна стать врачом.

— Должно быть, ты затаила на них обиду, — говорю я. — И на Марианне тоже.

— Не будем этого касаться, — решительно говорит она.

Мы с Сигрюн беседуем, сидя за ее кухонным столом. Это первый серьезный разговор между нами. С нею легко разговаривать. И Аня, и Марианне были психически неуравновешенными. Они смотрели на жизнь снизу вверх. Сигрюн не такая. На сопротивление, с которым она столкнулась, она предпочитает смотреть сверху вниз. Сигрюн гасит сигарету в переполненной пепельнице.

— Поговорим об этом в другой раз, — говорит она.

— Я должен больше узнать о тебе и Марианне, о тебе и Ане. Никак не могу поверить, что больше нет их обеих. Когда я смотрю на тебя, сидящую передо мной, мне трудно поверить, что ты так хорошо их знала. Я до сих пор не могу осознать, что они действительно умерли.

Сигрюн устала. Она встает и говорит, что должна принять душ. Говорит, что всегда принимает душ после ночного дежурства. Это полезно для мышц. Для нервов. Ко мне как будто возвращается прошлое. Две спальни рядом друг с другом. Халат, в котором она вдруг предстает передо мной. Ее босые ноги, заставляющие меня вспомнить, что она еще молодая. Я — ее зять, о существовании которого она недавно узнала. Она выходит из душа и улыбается мне.

— Тебе тоже следует принять душ. Вода успокаивает нервы. С твоей раной ничего не случится. После душа тебе станет легче.

Я повинуюсь.

В душе я стою, пока вода не становится холодной. И еще несколько минут.

Потом выхожу. Она уже ушла к себе.

Я иду в другую спальню и ложусь.

Но заснуть не могу. Сигрюн лежит за стеной. В нескольких сантиметрах от меня. Я лежу и думаю о том, что она мне рассказала. Думаю о Ребекке, которая в Осло, далеко отсюда, сумела многое узнать о Сигрюн. Слышу, как Сигрюн кашляет. Это напоминает мне о голосе Марианне, который иногда по вечерам доносился до меня из кабинета.

Я оглядываю белую комнату.

Из окна несет холодом. Ветер с Северного полюса. Да, я забрался далеко на север. Марианне висит в петле. Где-то в моей памяти она всегда будет так висеть. Я думаю, что теперь испытал то, что испытала Марианне перед тем, как я к ней переехал, хотя я намного моложе, чем она была тогда. Как жить с таким тяжелым прошлым? Понравилось бы Марианне, что я познакомился с Сигрюн? Одобрила бы она беседу, которая состоялась между нами?

Все-таки я засыпаю. А просыпаюсь от того, что Сигрюн сидит неподвижно у меня на краю кровати и ждет, когда я открою глаза.

— Ну как, проснулся? — спрашивает она с улыбкой, заметив, что я смотрю на нее.

Я киваю и улыбаюсь в ответ.

— Голова тяжелая? Тело ноет?

— Не больше, чем обычно. Который час?

— Почти три пополудни. К счастью, ты проспал шесть часов. Тебе это было необходимо.

— А ты играла Брамса, и я этого не слышал?

— Нет. Ради тебя я не стала играть. Но вообще здесь хорошо заниматься. Когда магазин внизу закрывается, в доме не остается никого, кроме меня. Бывает, я играю до самого утра. С тобой случалось, чтобы ты играл, играл и не мог остановиться?

— Случалось. Это странное чувство. Оно всегда напоминает мне, какое место в моей жизни занимает музыка. Марианне говорила, что в музыке я бываю старше, чем в жизни.

— Правда? Хорошо сказано. Хотя ты и на самом деле не такой юный, каким выглядишь. А сейчас одевайся. До твоего концерта у нас осталось уже не так много времени.

В начале вечера мы едем вдоль озера Бьёрневанн в старой «Ладе» районного врача. На Сигрюн Лильерут белый шерстяной свитер и узкие джинсы. Она командует мною, как старшая сестра. Посмотрев на часы, она просит меня поторопиться. Мы заезжаем в отель, где я забираю свои вещи и выписываюсь.

— Ты ради доброго соседства ездишь на русском автомобиле?

— Спроси об этом у коммуны, — смеется она. Ее руки лежат на руле, на меня она не смотрит.

Мы минуем Странд и едем вдоль Пасвикэльвен и залива Сванвик. Кругом белый березовый лес. Иногда неожиданно попадаются сосны.

— Совсем как у нас дома, — говорю я. — И все-таки все другое.

— В этой долине мы зажаты между Финляндией и Россией, — говорит Сигрюн. — У нас здесь самый большой в Норвегии девственный сосновый бор. Райское место. Но видишь эти высокие трубы за холмом на востоке? Это Никель. Город шахтеров. Продолжительность жизни там очень небольшая. Жители бедны даже по советским меркам.

— Почему там небольшая продолжительность жизни?

— Из-за инфекции дыхательных путей. А она — от выбросов всех заводов и фабрик, что работают в городе. Взгляни на дым, который идет из этих труб. Там в пригороде находится большой завод. «Норильский никель».

— А я-то думал, что попал на край света, где чистый воздух, — говорю я. — Ну, а какая продолжительность жизни в Пасвике?

— Гораздо выше. Как-никак город находится в восьми километрах от границы.

— Но трубы видны как на ладони.

— Да, очаровательно, правда? Город Никель соединен с советской железнодорожной сетью. Там начинается совсем иной мир, со своими законами и порядками, не похожими на наши. Тебя интересует Россия?

— Меня больше интересует Рахманинов. Этой зимой я должен разучить его концерт до минор. Собирался заняться этим здесь, у вас.

— Ясно. — Она кивает. — Второй фортепианный концерт? Да? Сильная вещь. Одна моя коллега сказала однажды, что композитор, по всей вероятности, страдал маниакально-депрессивным психозом. И я понимаю, что она имела в виду.

— Я тоже. Композитор не сдается. Он продолжает свое дело, испытывая одинаково бурные чувства, подавлен ли он или пребывает в эйфории. Рахманинов посвятил этот концерт своему психиатру, доктору Николаю Далю.

— Близость России непостижимым образом влияет на нас, — неожиданно говорит Сигрюн. — Россия начинается сразу за рекой. И все-таки попасть туда очень трудно. Мы все время чувствуем дыхание холодной войны.

— Ты была там?

— Была. В Мурманске и Никеле. Как на врача они произвели на меня гнетущее впечатление. Жизнь там трудная.

Настоящая бедность. А еще мы с Эйриком и его учениками несколько раз побывали в Москве и Ленинграде. В школе стараются понять Россию и Советы лучше, чем ее понимают некоторые генералы. Там мы знакомились с русской культурой. С Пушкиным, Достоевским, Горьким и Гоголем. С Римским-Корсаковым и Мусоргским. С Большим театром в Москве и с Кировским в Ленинграде. Слушали великие оперы. «Евгения Онегина» и «Псковитянку». А в Концертном зале Кремля мы слушали «Бориса Годунова».

Сигрюн начинает подробно рассказывать о своих поездках в Россию, о ресторане на Арбате в Москве, где они были с Эйриком. О норвежском посольстве в Москве с его неповторимыми залами. Собственный рассказ воодушевляет ее. Она полна воспоминаний. Глаза горят. Она рассказывает мне о Невском, о Гостином дворе, о тех местах, которые Достоевский так подробно описал в «Преступлении и наказании». Говорит о рассказах Гоголя. Об абсурдном реализме.

— Но лучше всего я запомнила Ленинградскую филармонию и Арвида Янсона, — говорит она. — Они играли Шостаковича. Седьмую симфонию, посвященную блокаде Ленинграда. Этого я никогда не забуду. Композитор создает эпическую картину, рассказывает страшную историю, не забывая о небе, раскинувшемся над полем сражения. Так умеют только русские.