— С этим надо покончить, — говорит она.

— С чем с этим?

— С прошлым. То, что случилось, уже случилось. Жаль, что щелочь не подействовала.

— Что ты еще задумала?

— Не задавай столько вопросов. Я должна сосредоточиться перед операцией.

Она берет старомодный ручной коловорот, который лежит вместе с другими медицинскими инструментами. Потом подходит ко мне. В эту минуту я обнаруживаю, что крепко привязан к стулу. Я не могу пошевельнуться.

— Спасите! — кричу я.

Но в глазах Сигрюн нет ни капли жалости.

— Тише! — строго говорит она. — Не беспокой других больных.

Она приставляет коловорот к моему виску и начинает сверлить. Я чувствую странную зудящую боль, но болит вроде бы не там, где она сверлит. Мне вспоминается удивление в глазах быка на арене, которое появляется у него, когда последний удар должен избавить его от страданий, когда в него глубоко входит копье. Я понимаю, что это смерть. Но не моя. Сигрюн добивается чего-то другого.

— Спокойно, — говорит она, а струя крови хлещет ей прямо в лицо. — Фу! — сердится она. Но продолжает сверлить. Еще немного, и она просверлит мой череп насквозь. Я боюсь, что она не остановится. Последнее усилие, и череп просверлен.

— Замечательно. — Она довольна.

Из раны течет кровь. Сигрюн спокойно подходит к раковине, кладет в нее коловорот и смывает с лица кровь. Мне стыдно. Ведь это моя кровь.

Потом она возвращается ко мне с пинцетом в руках.

— Что ты еще собираешься делать? — испуганно спрашиваю я.

— Хочу раз и навсегда удалить их из твоего мозга, — отвечает она.

— Кого их?

— Аню и Марианне, конечно. Они занимают в нем слишком много места.

— Нет! — кричу я. — Не надо! Они мне нужны! Я не могу жить без них!

— Это мы еще посмотрим, — строго говорит она и прикладывает ватный тампон к дырке в моем черепе. Потом вводит в нее пинцет. Я чуть не теряю сознание от боли. Но она что-то вытаскивает из черепа, и я чувствую облегчение во всем теле.

— Смотри! — говорит она с восторгом. — Вот они обе!

Я со страхом смотрю на то, что она держит у меня перед глазами. Аня и Марианне барахтаются, сдавленные пинцетом. Они крохотные, не больше тянучки. Однако я хорошо их вижу. На Ане ее лиловый джемпер и черные брюки, в которых она была, когда я первый раз пришел в дом Скууга. На Марианне белая майка и джинсы, как обычно.

— Останови ее! — кричит Марианне и умоляюще на меня смотрит.

— Типичная старшая сестра, — говорит Сигрюн. — Всегда все решает только она. Не слушай ее.

Аня молчит. Она еще худее, чем была. Лицо у нее белое как бумага.

— Они должны исчезнуть, — решительно заявляет Сигрюн.

Она быстро подходит к раковине. Я не могу пошевелиться. Сижу, привязанный к стулу, и слышу, как они кричат. Их крик похож на писк. Так пищат летучие мыши.

Сигрюн открывает кран с горячей водой.

— Не надо! — кричат они.

— Все кончено, — говорит Сигрюн и бросает их в раковину. — Фу! Они слишком большие, придется протолкнуть их через решетку. — Она закрывает воду и большим пальцем проталкивает их в дырки решетки. Слышится что-то похожее на вздох. И они исчезают. Сигрюн снова пускает горячую воду и оставляет кран открытым, пока она снимает перчатки и тщательно моет руки и лицо.

Потом подходит и отвязывает меня.

— Ну как? Признайся, что тебе стало легче.

И наклоняется надо мной, как обычно наклонялась Марианне. Вкладывает свои груди мне в руки. Нас заливает бесконечная нежность.

— Больше никто не вторгнется в наш мир, — говорит она. — И никто не сможет нас понять.

— Аня и Марианне поняли бы, — говорю я.

— Возможно, но они нам больше не нужны. Чувствуешь, что боль отступила? Неужели ты не понимаешь, что они тоже рады? Наконец-то они смогут обрести покой.

И она садится на меня. Все так реально. У нее тело Марианне. Но она сильнее и неистовее сестры.

— Давай, — говорит она.

Outward bound[2]

Я вспоминаю свой сон на другой день, стоя на палубе рейсового парохода «Биргер Ярл» и глядя на остров Скугерёй, на его голые скалы, спускающиеся к самой воде. И пожелтевшую осеннюю траву. Корпус большого судна дрожит. Я слышу, как о его борта бьются волны. Мне хочется забыть начало сна и думать только о том, чем он завершился. Я не хочу терять их, думаю я. Но они так горько кричали. Это напомнило мне о чувстве, часто возникающем у меня в последнее время. Мне кажется, они обе следят за всем, что я делаю. Не хотят покидать меня. Пока я их помню, они живы. Они знают обо всем, что я предпринимаю. Что я делаю. Они мать и дочь. Они тесно связаны друг с другом.

Рядом со мной появляется какой-то человек в черном. Останавливается в нескольких метрах от меня, так, чтобы мне не нужно было с ним разговаривать. Однако он прекрасно понимает, что его присутствие мне мешает. Мы оба смотрим на север. Я вышел без перчаток и чувствую, как меня пронизывает ледяной холод. Мне не верится, что сегодня вечером я буду играть перед публикой. Открою ей что-то доброе и красивое, что в лучшем случае приведет ее в восторг, в худшем — обнажит старые раны. Пепельно-серые линии ландшафта соответствуют возникшему во мне настроению. Стоя и глядя в сторону Северного полюса, я словно грежу наяву.

Мне никак не удается забыть первую половину сна. Я думаю о крохотных фигурках Марианне и Ани, которые Сигрюн смыла в раковину. Я любил этих женщин свято и горячо. Был готов отдать за них жизнь. А теперь даже не знаю, понимали ли они, насколько серьезно я их боготворил. Может, их занимали совсем другие мысли.

Мужчина в черном поворачивается ко мне. Ему за шестьдесят. Видно, он прожил бурную жизнь. Лицо в глубоких морщинах. Под глазами мешки. Результат злоупотребления алкоголем. Небо на западе проясняется. В этом скудном свете он выглядит бледным, почти мертвым.

— С тобой все в порядке? — неожиданно спрашивает он у меня.

Я киваю.

— Со мной — да. Спасибо. А с вами?

Он смотрит на меня. Медлит с ответом. Потом улыбается.

— И со мной тоже. Куда держишь путь?

— В Ботсфьорд.

— Это недалеко.

— Согласен. Но для меня далековато. А вы?

— Возвращаюсь в Берген, — отвечает он на явном вестландском диалекте. — Это мой последний рейс. Во вторник мне поставили диагноз — рак. Неоперабельный. Тогда я купил билет и полетел в Киркенес. Мне хотелось проехать обратно вдоль побережья с рейсовым пароходом. Я художник. Для меня главное — видеть. Там, где я живу, гробы с покойниками на лодках везут в церковь на материк. Я не против этого. Но мне захотелось увидеть побережье, которое меня сформировало, которое я не выбирал, которое стало для меня родным. Человек, проживший столько, сколько я, успел многое передумать на своем веку. Ты молод, у тебя еще нет такой потребности. Но что-то в твоем взгляде меня зацепило. Я не собирался тебе мешать. Если хочешь, я уйду.

Я пожимаю плечами.

— Значит, мне лучше уйти, — говорит он. — Но если тебе захочется поговорить, я весь вечер буду сидеть в баре.

Но я не иду ему навстречу. Я не сижу вечером с ним в баре, чтобы выслушать его, безусловно, интересную историю. Он готовится к смерти. А я — к жизни. Хотя и не такой, как я думал. Что привело меня сюда? Единственная надежда? Единственный человек? Мне кажется, что я опережаю свои мечты. Я понимаю: все, что случилось, должно было случиться. Я не успел отгоревать об Ане, как передо мной возникла ее мать, более желанная, чем кто бы то ни было. Теперь начался последний этап. Он должен все решить. Другой возможности у меня не будет.

Может, именно об этом мне и пытался рассказать мой сон?

Я спускаюсь в каюту. Делаю глоток водки и ложусь спать. Что Сигрюн сейчас обо мне думает? Может, ей стыдно за меня? Или она сердится? Наверное, я был слишком несдержанным. Слишком откровенно желал ее? Решил, что мы уже близки? Если бы можно было проспать до самого Бергена! Но у меня концерт в Ботсфьорде. Я лежу и думаю, что начинаю походить на игральную карту из потерянной кем-то колоды. Она никому не нужна, потому что никто не помнит, в какую игру играли, и не знает достоинства этой потерянной карты. В лучшем случае ее можно отдать ребенку, который вскоре ее разорвет. А еще ее можно повесить на стену как память о времени, о котором никому ничего неизвестно. Это моя судьба, думаю я, и никто не знает, что связывало Аню, Марианне и меня. Это тайна, секрет. Даже мать Марианне не знала о том, что мы с Марианне поженились. Я лежу в каюте на «Биргере Ярле» и понимаю, что не могу ни с кем разделить свою историю, кроме тех, кого уже нет в живых. Единственный, кто мог бы понять отрывки из нее, — это Сигрюн. Она знает, как они разговаривали. Помнит цвет их глаз. Она росла вместе с Марианне, с нею готовила рождественские подарки, ходила на прогулки. Та Марианне, которую я любил и которая никогда не отделялась от Ани, которую я тоже любил, была вечным раздражителем в детстве и отрочестве Сигрюн, вечной старшей сестрой, которая все решала. А я, которому еще не стукнуло и двадцати, даже не помню, что или как решала за меня Марианне.