Но Элли знала, что есть способ принадлежать кому-то, способ, который не был рабством, а скорее, как сказала Джордан, как христиане принадлежат Иисусу. Или способ, когда люди в браках принадлежат друг другу, даже за несколько лет до их встречи?

Элли не пыталась объяснить это Джордан. Либо ты понимаешь, либо нет, и Джордан не понимала.

Сорен подошел к фортепиано и начал играть “O Holy Night.” Убедившись, что они остались одни в святилище, Элли спустилась по лестнице и подошла к выходу церкви. Сорен не остановил свою игру, но слегка подвинулся, освобождая ей место на скамье. Она села спиной к инструменту.

Закрыв глаза, Элли прислонилась к плечу Сорена, и последние ноты ее любимой рождественской песни прозвучали и тихо угасли в мелодичной бесконечности.

- Красивая песня, - сказала она, выпрямляясь. - Но это не ‘You’re a Mean One, Mr. Grinch’.

Сорен ничего не ответил. Ни слова. Его пальцы продолжали перебирать клавиши, и, хотя звуки были милыми, произведение она не узнала, просто прекрасный шум.

- Я получила «пятерку» за экзамен по истории, - поделилась ему Элли. - Два дня назад нам раздали табель успеваемости. Мои отметки выросли, но только по Английскому и Истории «отлично».

Она ждала, надеясь и моля об ответе, поздравлениях, что угодно.

Тишина.

- На последних уроках мы учили кое-что клевое, - продолжила она. - Мистер Стоун рассказывал о Рождественском перемирии 1914 года. Слышали когда-нибудь об этом?

Сорен не кивнул, не улыбнулся, только продолжал тихо играть.

- Что же, это было в Первую Мировую войну, - не останавливалась она. - В траншеях по одну сторону на нейтральной земле находились французские солдаты, а по другую, в своих траншеях, немецкие солдаты. И затем кто-то... Бог его знает кто? Он решил, что должен быть выходной на войне. То есть, Рождество, верно? Кто сражается на Рождество? И кто-то поднялся на ничейную землю. И на другой стороне сделали то же самое. И кто-то бросил футбольный мяч, и война превратилась в футбольный матч между Францией и Германией. Мистер Стоун показал нам свои любимые фотографии солдат, которые, скорее всего, убивали друг друга днем ранее и убили бы днем позже, но они разговаривали и прикуривали друг другу самокрутки. Один французский солдат сделал немецкому стрижку. К чему я это все, если они смогли заключить перемирие на Рождество, думаю, может, и мы сможем?

Пальцы Сорен застыли на клавишах.

Элли улыбнулась, когда Сорен закрыл крышку. Отклонившись назад, она оперлась локтями на крышку.

Сорен поднял руку и заправил за ее ухо непослушную прядь волос. Она задрожала от прикосновения его руки и пальцев, которые прижались к ее щеке и уху на несколько мгновений.

- Рад, что ты пришла, - сказал он так тихо, что ей показалось, он говорит про себя.

- Я здесь.

- Боялся, что ты не придешь. Что бы ни случилось с нами... наши трудности никогда не должны вставать между тобой и Богом.

Их трудности? Какая изящная фраза.

- В эти дни Бог все равно не разговаривал со мной, так что не переживайте.

Сорен наклонил голову и сочувственно посмотрел на нее.

- Как поживает твоя мать?

Элли покачала головой.

- Не очень? - спросил он.

Она пожала плечами.

- А когда было хорошо? Вчера папе вынесли приговор. Как мило с их стороны сделать это перед Рождеством, правда? Мама разбита. Сегодня она была достаточно собрана, если можно так сказать, дала мне денег, чтобы я купила наряд на Рождество. Наряд… ура, - без энтузиазма сказала Элли. Она не хотела новой одежды на Рождество. Или денег. То, чего ей хотелось, ее семья больше не могла дать. Только Сорен. «Если он когда-нибудь сможет, пожалуйста», - помолилась она.

- Мне очень жаль, Малышка. - Сорен сложил свои идеальные руки на коленях. - Жаль, что я не могу улучшить его для тебя.

Она поняла, что ему улыбаться на удивление просто.

- Вы все улучшаете. Кроме тех случаев, когда ухудшаете.

- Сегодня Рождество. Тебе запрещено говорить, как ты меня ненавидишь, - заметил он, сильнее развернувшись к ней. - Перемирие, помнишь?

- Верно, - ответила она. - Перемирие.

Элли усмехнулась, затем пододвинулась вперед и прижалась к его груди. Слезы текли почти бесшумными потоками, а Сорен прижимался подбородком к ее макушке. Пока она плакала, он шептал ей, шептал что-то на датском, его родном языке. Девушка бы все отдала, чтобы знать, о чем была речь. Но, на самом деле, это не имело значения, сами по себе слова успокаивали ее, слова и мужчина, произносивший их.

Она сама не понимала, почему плачет. Несколько месяцев она знала, что ее отца приговорят в декабре. Хотя жизнь без него была лучше. А мама уже несколько лет медленно теряла ее. Она хотела быть монахиней еще будучи ребенком, но влюбилась в отца Элли и отказалась от своей заветной мечты. Теперь у нее был осужденный бывший муж и дочка с судимостью. Вот и доказательство, как думала ее мать, что брак и рождение ребенка были против воли Божьей. Здорово для самооценки Элли, не так ли? Но это не было новостью. Обо всем плохом было давным-давно известно. По какой-то причине из-за Рождества все эти вещи было очень трудно игнорировать, как это удавалось ей делать весь уходящий год.

Слезы медленно высохли. Она подняла голову и вытерла лицо. Сорен достал черный шелковый носовой платок из кармана и протянул ей.

- Разве грешно вытирать сопли о сутану священника? Если да, я грешница.

- Моя сутана в шкафу и в безопасности от любого вреда. И любые грехи, в которых ты исповедуешься в мой жакет, простительны.

- Рада знать. У вас действительно есть сутана? - спросила она, пытаясь представить Сорена в сутане. Эти нелепые халаты до лодыжек она видела только на Папе по телевизору и обычно на священниках из миссий.

- Есть, - подтвердил Сорен, величественно кивая. - У всех иезуитов она есть.

- Почему же вы никогда ее не носили?

Сорен молчал и обдумывал вопрос. Он был единственным взрослым из всех, кого она знала, кто так делал, кто воспринимал ее вопросы достаточно серьезно, чтобы обдумывать их перед ответом.

- Предполагаю, что считаю ее слишком выделяющейся. Приходскому священнику лучше смешаться с прихожанами.

Элли фыркнула, и глаза Сорена слегка округлились от ее реакции.

- Вы? Смешались с нами? Вы себя видели? В вас больше восьми футов роста, и вы роскошный. Вы ни с кем не смешаетесь. Вы даже не затеряетесь на фоне других высоких роскошных священников.

Сорен поджал губы.

- Элеонор, разве мы не говорили на эту тему?

Она шумно вздохнула.

- Да, знаю, я не должна говорить вам, какой вы роскошный, потому что вы священник и это неуместно, и я перестала слушать дальше, потому что представляла вас в джинсах. Вероятно, у вас даже нет джинсов. Скорее всего, вы спите в своих облачениях.

- У меня есть джинсы, и я сплю в постели.

Элли представила его в кровати. Ей не стоило этого делать. Потому что в чем же он спит? Серьезно? Она не представляла его в боксерах и футболках, как любил ее отец. И он точно не был тем типом, который носит стариковские пижамы.

Обнаженный. Он спал обнаженным. Она знала. Была готова поклясться своей жизнью.

- Погодите, а какая кровать? - спросила она.

- Нам не стоит это обсуждать, - ответил он и отвернулся, больше не желая смотреть или находиться возле ее лица. - Именно это и приводит все к бардаку между нами.

- Знаю. Простите. Я просто очень скучала по вам, - сказала она.

- В моем кабинете без тебя в дверях было слишком тихо, - признался он. - У меня есть кое-что для тебя. Поэтому я рад твоему приходу.

- Кое-что? Подарок?

- Небольшой подарок. - Он потянулся к карману и достал крошечный пурпурный бархатный мешочек. Она взяла его и дрожащими руками открыла.

- Это медальон, - заметила она, уставившись на серебряную монету на серебряной цепочке.

- Святая Луиза, - объяснил он. - Ее день 15 марта.

- В мой день рождения.

Элли надела цепочку и ощутила холодный металл медальона на коже, возле сердца, именно там, где хотела Сорена.