Дыбенко дозванивался на пост ОРУДа. Я положил перед ним пулю, завернутую в носовой платок. Он зажал трубку плечом и стал осторожно разворачивать сверток.

— Что это?

— Вероятно, пуля.

— Там нашел?

— Да. А что, Куприянов сюда не приходил? — спросил я.

— Какой Куприянов?.. Алло! Алло! — закричал он в трубку. — Девушка, позвоните дежурному погромче, он должен быть там. Вот черт, как долго не подходит! Спит он, что ли?.. О каком Куприянове ты спрашиваешь? — Дыбенко оторвался от расплющенной пули и удивленно посмотрел на меня.

— Ну тот шофер, который шел вместе с Афониным и видел Власова.

— А-а-а… Вроде не приходил. А там кто его знает? Я ведь всех не помню в лицо. Какое дело! Завтра придет. В крайнем случае вызовем. Ты смотри, как ее расплющило. Натворила она… Наверное, лобзиком подпилил, гад, сделал разрывной… Алло! Алло! Стрельников? Это ты? Ты что, спишь там, что ли? Из города на шоссе никто не выезжал? Так, подожди, запишу. Бензовоз. Хлебная, и все. Водителей знаешь? Рядом никто не сидел? Хорошо… Да, тут у нас ЧП, ЧП, говорю. Убийство. Никитина, директора ликеро-водочного завода. Из ружья в лицо. Вот Сохатый пулю нашел. Разрывной стрелял, гад. Небось сидел дома, подпиливал. Так что если что заметишь, задержи и звони. Все! Привет! Не спи там! Ладно! Ладно!

Он положил трубку и взвесил пулю на ладони.

— Дела… — сказал он. — Что дальше? Будем ждать Зайцева?

— И ждать будем, — ответил я.

— Все-таки как ты думаешь, кто?

— Посмотрим… чего зря болтать.

— Посмотрим, посмотрим… А может быть, и не посмотрим. И такое бывает. Может, так и не узнаем кто. — Он взглянул на часы. — Однако и времени уже три часа. Ступай домой, тебе завтра с утра на дежурство. Хлопот будет, беготни… Иди, а то глаза как у вареного рака.

— Ты не помнишь, Егор Власов охотник?

— Охотник? Да какой он, к черту, охотник? Вот водку пить действительно большой охотник…

— Ну ружье-то у него есть?

— Есть, все ломаное-переломаное, проволокой перекрученное. Уж, наверное, проржавело насквозь. А что ты его вспомнил? — удивился Дыбенко. — Может, еще и подозреваешь? Тоже мне, нашел преступника! Он и трезвый-то еле на своей одной ноге да на деревяшке стоит, а трезвым он уже лет десять не был. Нет, он не по этому делу. Это ж наш штатный нарушитель, пять приводов в неделю. Рекордсмен!

— Вот и я о том. Ты помнишь, чтобы мы его хоть раз после семи часов забирали? — Дыбенко пожал плечами. — Сроду этого не было, — сказал я. — Он начинает заправляться с обеда и обычно часам к семи, ну в крайнем случае к восьми попадает к нам на профилактику. Потом, как правило, Костя Фомичев часов в десять везет его домой и там выгружает. А в одиннадцать часов он всегда спит. А если не нагрузился как следует и не попал к нам, то тем более. Нет возможностей выпить, значит, не стоит и бодрствовать.

— Это все так, — задумчиво произнес Дыбенко, — у нас его сегодня не было. Стало быть, недобрал. Тогда по расписанию он должен спать, а он шатается. Что-то на него непохоже. Нужно будет завтра выяснить, где он был с половины одиннадцатого до одиннадцати.

Выяснить это нетрудно. Егора Власова, инвалида Отечественной войны, безногого, контуженного, знает весь город.

Утро следующего дня для меня началось телефонным звонком. Приехал Зайцев. Когда-то мы вместе кончали юридический факультет МГУ. С тех пор, стоит только Зайцеву появиться в моем городе, он сразу начинает названивать мне по телефону.

— Как дела? — спросил он, даже не поздоровавшись. — Отдыхаешь?

— Нет. Какой там отдых…

— Зря. Отдыхай. Мы пока без тебя с Дыбенко здесь управимся. Так что отдыхай пока.

— Да я бы и сам хотел, но ты же мешаешь…

— Старший лейтенант Сохатый, с начальством так не разговаривают.

— Извините, товарищ Зайцев, погорячился спросонья.

— То-то.

Он повесил трубку. Мне показалось, что позвонил он нарочно, чтобы, так сказать, мобилизовать. Ну что же, он добился своего, я мобилизовался в десять минут. Проглотил колбасу, запил холодным чаем прямо из заварника и вышел на улицу. Мне хотелось до работы попасть на ликеро-водочный завод и поговорить с Куприяновым. Может, сообщит что-нибудь новенькое про Власова.

Машина Николая Васильевича Куприянова стояла во дворе завода, возле склада готовой продукции, среди шатких сооружений из сотен водочных ящиков. Я заглянул на склад. В конторке сидели заведующий складом Шохин и Афонин. Фома Григорьевич рассказывал с подробностями о вчерашнем происшествии.

— Здравствуйте. Здесь не было Куприянова?

— Так он в месткоме, — сказал Шохин, — его выбрали председателем похоронной комиссии. Они ведь с Владимиром Павловичем старинные друзья… были. Однополчане.

У входа в управление висел увеличенный портрет Никитина, перевязанный по углам красной и черной лентами.

Такой же портрет висел и в комнате месткома. «Когда они успели увеличить?» — удивился я.

Куприянов разговаривал по телефону. Он взглянул на меня, кивнул и закончил разговор.

— Вы ко мне?

— Да, здравствуйте, Николай Васильевич.

— Вы по вопросу… — Он замялся, не зная, как сказать. — Вы насчет вчерашнего?

— Да. Скажите, пожалуйста, Николай Васильевич, вы вчера были в Доме культуры на последнем сеансе?

— Был.

— Вы видели там Никитина?

— Конечно, видел, мы с ним еще разговаривали.

— О чем?

— О производстве, о чем же еще, — ответил Куприянов, ни на секунду не задумываясь. — Он со мной посоветовался насчет транспорта. Мы хотим…

Я не дал ему развить производственную тему.

— Вы не помните, в каком настроении был Никитин, когда вы последний раз с ним разговаривали?

— Настроение?.. — Он задумался, достал пачку «Беломора», долго разминал папиросу над пепельницей. Брови его сошлись в жесткой складке. — Настроение у него было неважное. Я еще подумал про себя, что слушать-то он меня слушает, а в голове у него совсем другое… Мрачный он был и какой-то расстроенный, угнетенный. Будто предчувствовал.

— А после сеанса вы его видели?

— Нет, после сеанса не видел. Я ведь был с машиной, она стояла за клубом, как фильм кончился, я пошел сразу к машине — хотел отвести ее в гараж, а там свеча засалилась, чтоб ей пусто… и лампочка в моторе, как на грех, перегорела, ну, я и ковырялся впотьмах, скоблил свечу. Вроде ничего, очистил, а не заводится, Я тогда пошел в клуб, думаю, на свету скорее с проклятой разберусь. А тут и паника началась…

— Скажите, а по дороге в Овражный вы ничего подозрительного не заметили?

— Вроде ничего…

— Может быть, вам что-нибудь показалось необычным? Подумайте, вспомните — это очень важно.

— Да нет, вроде все обычное… — Он пожал плечами, покачал головой и подтвердил: — Все как всегда.

Разговор оборвался. Я молчал. Мне показалось странным, что он не вспомнил о Власове. Ведь он обратил внимание, даже с Афониным поделился. Был удивлен. Почему же сейчас молчит об этом?

Куприянов выжидающе смотрел на меня. Разговор вроде кончен, а я и не собираюсь уходить. Вероятно, его это смущало. Он достал новую папиросу и стал ее разминать, как и первую, долго и аккуратно, над самой пепельницей.

— Николай Васильевич, — сказал я с мягкой укоризной в голосе, — а почему вы не хотите мне сообщить, что видели вчера Власова, возвращающегося домой, сразу после того, как произошло убийство Никитина?

Куприянов вздрогнул.

— А почему вы думаете, что я его видел? — неуверенно спросил Куприянов.

— Я не думаю, я знаю. Мне сказал Афонин. И странно, почему вы это скрываете.

Он вышел из-за стола, прошелся по комнате, потом махнул рукой и остановился напротив меня.

— Хотите честно?

— Хочу, — сказал я и тоже поднялся. Мы оказались лицом к лицу.

— И не сказал бы вообще!

— Почему же?

— Я Власова знаю тридцать лет. Воевали вместе. Ну и что из того, что человек пьет? Ему можно, простить. А на преступление, на подлость он не способен. Так, пошумит, побузит и спать завалится. А вам только скажи… Затаскаете… Вот поэтому и не хотел говорить. И не сказал бы, если б Афонин не наболтал.