Ночью лил дождь. За мерным шумом осторожного поезда он был еле слышен, но окна вагона струились словно живые, и в них возникали зыбкие миражи пустынных перронов, мокрых блестящих крыш и сиротских огней, спрятанных в чёрную тьму невидимого горизонта.

Поезда в эту сторону ходят неспешно. Иногда, раздражённо толкаясь, они застывают на станциях с древними и как бы спящими именами — Мокриха, Тягуново, Упатов, потом, толкаясь не менее грубо, с лязгом, скрипом и подвыванием ветхих суставов отправляются дальше, таща дремотное население списанных, но почему-то возвращённых к работе вагонов.

Это тупиковая ветка. Длина её сотни три километров, и поговаривали, что вот-вот за дряхлостью и не особой нужностью эту ветку закроют, а в стороне пустят новую, в две колеи. Ещё говорили, что ездить по этой дороге опасно, в прошлом году с размытого ливнем пути свалился в трясину поезд, и будто бы до сих пор торчит из болота локомотив, доставать который ни у кого нет желанья.

Я ехал в купе один. Старые деревянные панели, обшарпанные, изрезанные, залитые неведомыми красками, создавали уют. Это дерево, старое честное дерево, а не безликий равнодушный пластик новых времён. Оно попахивало горьковатым лаком, шаталось, постанывало, и я был рад, что еду в этом скрипучем деревянном ящике, доживающем последние годы. Тем более что вёз он меня туда, куда ни один сияющий белым светом спальный вагон не мог бы меня довезти.

Вот проползло за окном убогое зданье с покосившейся белой табличкой «153-й километр». Значит, уже недолго. А дождь всё змеил и змеил по стеклу свои выпуклые побеги. Осенний нескончаемый дождик. Он кажется вечным. И тогда он, конечно, лил, хоть я и не помню, но ведь был такой же сентябрь, я ехал в таком же вагоне, быть может, в этом самом купе, только напротив сидела женщина с остановившимся взглядом, и мы долго, скорбно с ней говорили. Она ехала хоронить сына. А дождя я не помню, но уверен, он так же, как в эту ночь, бесшумно и равнодушно приникал к стёклам вагона…

С грохотом отъехала тяжёлая дверь. На пороге купе возник проводник, и опознать его службу можно было лишь по фуражке с зелёным околышем. В остальном он являл собой тип старого неряшливого человека в штатском засаленном пиджаке и плохо заправленной нечистой рубашке.

— До Бобров? — спросил он простуженным голосом. В тусклом освещенье вагона трудно было его разглядеть, но, без сомненья, на одутловатом заспанном лице проступало некоторое любопытство.

— К Бобрам нужен доступ, — не дожидаясь ответа, добавил он.

— Имеется, — ответил я.

— Предъявим, — проговорил он тоном большого начальства, — а то не ссажу.

Я протянул ему сложенный вчетверо бумажный лист. Он долго его рассматривал, приборматывая, а потом неохотно вернул.

— В командировку?

— Примерно, — ответил я.

— А то вот третьего дня один попытался прорваться. — Проводнику хотелось поговорить, он грузно присел на край деревянной скамейки. — Прорваться хотел, сукин сын.

— Зачем? — спросил я.

— А кто его знает! У каждого всякая надобность. Так он и попался, капитан Васин не шутит. Будет теперь на орехи. Раз не пускают, не лезь. А вы-то каким макаром, что ль, по науке?

— Вроде того.

— Ездят, — проводник зевнул, — только что толку. Раньше надо было смотреть. Учёная голова задним умом крепка. Вот сын у меня тоже учёный. И что? Только его и видал. Как стал учёным, отца позабыл. Вы-то небось отца не забыли, жив, что ль, отец?

— Умер, — коротко ответил я.

— Да… — раздумчиво протянул проводник, — вот и мне немного осталось. Да что говорить… — Он снова зевнул и внезапно понизил голос: — Водку везёшь?

— Нe пью, — сказал я.

— Напрасно, напрасно, — строго сказал проводник, — без водки там невозможно, это я авторитетно вам подтверждаю.

— Ну уж?

— Нельзя, нельзя. Единственное лекарство, это тебе даже Васин скажет. Они как туда соберутся, по четвертинке с собой. Сейчас-то, конечно, ночь, а завтра с утра в магазин спешите. Магазин у них небогатый, но водка исправно есть. Это тебе даже Васин скажет. Так что, и вправду без водки?

— Не пью, — повторил я.

Проводник огорчённо крякнул.

— Не пьёшь, мог бы других угостить. Да хоть самого капитана, он водки столичные любит. У нас, право, дрянь водка, упатовского разлива, и не поймёшь, что за напиток. Но горло дерёт, ох, как дерёт!

— Сами в Бобрах бывали? — спросил я.

— Упаси бог! — воскликнул проводник. — То есть раньше, конечно, бывал, шурин там проживал. А сейчас ни-ни. Я даже на станции не выхожу, я даже в магазин их за водкой не бегал. На кой? Жить мне и так немного осталось.

— Но ведь сейчас безопасно?

— Кто вам сказал? — в голосе появились зловещие нотки. — Мне миллион сули, туда не затащишь. Разные там бывают картины. — Он замолчал.

— Что ж, отец, — сказал я, открывая «молнию» сумки, — уговорил, водка, конечно, есть, надо обмыть знакомство. — Я налил ему полный стакан крепкой московской водки.

Он заворожённо смотрел на дробно танцевавший по столику, отягощённый прозрачным богатством стакан, и на лбу его выступили капельки пота.

— А ты?

— Я не пью. Водки по крайней мере.

— Ну, дай тебе бог. — Он взял стакан и медленно, аккуратно выпил до дна.

Тотчас застывшее его лицо сделалось довольным и добрым. Он вытер рукою рот и произнёс:

— Такие могу рассказать картины!..

— Не надо, — сказал я, — сам посмотрю.

Я вышел в чёрный сентябрьский дождь, и тотчас меня охватили запахи мокрой осени. Тоскливая острота увяданья сквозила в каждом порыве ветра, в каждом веере мелких капель, летевших в лицо, в каждом звуке, издаваемом то тронувшимся составом, то болтавшейся под дождём жестянкой станционного фонаря, то тяжёлыми сапогами близившихся ко мне военных.

— Документы?

Под капюшонами не было видно лиц, только лаковый козырёк фуражки блеснул у первого, а второй коротким движеньем плеча поправил висевший за спиной автомат.

Сопровождаемый молчаливой охраной, я оказался в узкой, масляно сверкающей комнате. Под тусклой лампой за обшарпанным столом сонно сидел молодой лейтенант. Он явно был недоволен моим появленьем, хмуро оглядел провожатых и устало сказал:

— Головченко, сколько раз повторять? Ещё раз, двое суток.

— Есть двое суток, — ответил невидимый под капюшоном солдат.

— Документы, — мрачно произнёс лейтенант.

Я выложил документы на стол.

Он долго разглядывал, всматривался в печати, бросал на меня короткие взгляды, и вид его становился всё более недовольным.

— На сколько прибыли?

— Там же указано, до трёх недель.

— А вы знаете, что такое здесь три недели? — резко спросил лейтенант. — Что там у вас думали? Мы ходим на три часа и то полдня отмываемся.

— Но я не собираюсь всё время там, — мирно ответил я, — могу, как и вы, на три часа и обратно.

— Н-не знаю, — процедил лейтенант. — Надо до Васина подождать, как он решит.

— До Васина, так до Васина, — ещё более мирно выговорил я, хорошо помня напутствие: «Вы там не артачьтесь, они себе господа, придумают что-нибудь и завернут».

Лейтенант снова углубился в бумаги.

— Напишут с три короба, — пробурчал он. — Значит, по науке?

— По науке, — ответил я.

Молчанье.

— Так… а форма тринадцать? — лейтенант начал перебирать документы. По мере того как он ворошил, лицо его начало оживляться. — А форма тринадцать?

— Я всё отдал, — сказал я.

— А форма тринадцать? Тут не хватает формы тринадцать.

— Это все документы, которые мне вручили в Москве.

— Не все! — произнёс взбодрившийся лейтенант. — Не хватает формы тринадцать.

— Что там ещё за форма? — по спине моей пробежал холодок. Неужели я что-то забыл или они забыли? Нет, нет, проверяли, а потом я всё запаковал в пакет, все до единой справки, даже медицинскую, даже справку из домоуправления. Бог знает, зачем добытую. Что за форма тринадцать? Роковое число. Нет, это недоразуменье.