Вера Петровна познакомила меня с Поэтом. Нет нужды называть его имя, сейчас оно слишком известно. Вскинув небольшую седую голову, Поэт сунул мне руку ладошкой и резко спросил:

— Пишем стихи?

— Н-нет… — я растерялся.

— Мне не совать! Сам не пишу и стихов не читаю. Всё сжёг!

Вера Петровна вступилась:

— Ну, Светик, — так она его называла, — это не протеже, это коллега и мой постоялец. Учитель литературы.

Лицо Поэта сделалось язвительным.

— Пушкина обожаете?

Я согласно кивнул.

— Все обожают Пушкина! Это проще пареной репы обожать Пушкина. А вы знаете, что он написал о Керн?

— Конечно.

— Да не «чудное мгновенье», а другое, в письме!

— Светик, ну что ты мучаешь юношу, — сказала Вера Петровна, чиркая спичкой.

— Вот все они обожают Пушкина, — продолжал Поэт, — икону нашли. А может, ещё Маяковского?

Я неопределённо пожал плечами.

— А сами в Пушкине ни черта не понимают.

Тут уж я был уязвлён и позволил себе заметить, что занимался в семинаре у замечательных пушкинистов.

— Это кого? — быстро спросил Поэт.

Я начал перечислять. Лицо Поэта приняло скучный вид, и он демонстративно зевнул.

— Между прочим, вот этот, — перебил он меня, — стряпал доносы. Тоже мне, пушкинист. Да и сам, — Поэт поднял палец, — сам ведь не брезговал, наш величайший! Кто Катерине Ушаковой представил донос на её жениха? Разве не Пушкин? А для чего? Сам добивался её руки!

— Но это личные дела, не политика! — воскликнул я.

— Донос есть донос, — пробормотал Поэт.

— Не сбивай юношу с толка. — Вера Петровна глубоко затянулась.

— А то они Пушкина любят. Сотворили икону.

— Любят его стихи, — сказала Вера Петровна. — У каждого человека есть слабости. Даже у гения.

— А у меня слабости есть? — на лице Поэта появилось наивное выраженье.

— Ты, Светик, не в меру задирист.

— Я им покажу! — Поэт вновь поднял палец. — Они у меня все попляшут!

— Испугались! — захохотала Вера Петровна. — И кому это им?

Поэт насупился.

— Вы, Коля, его не пугайтесь, — сказала Вера Петровна, — он добрый.

— Чушь! — сердито сказал Поэт. — У тебя, Вера, одни клише. Этот добрый, этот злой, этот трусливый, а этот храбрый. А что там, кстати, от Севы?

— Ждёт. Сейчас многие ждут.

— Только не я, — отрезал Поэт, — мне ничего не нужно. По крайней мере от них.

— Что ж, и в Москву не поедешь?

— Поеду! Только просить ничего не буду. И каждому, кто меня предал, плюну в лицо!

— Если бы это знать. — Вера Петровна вздохнула.

— Узнаем! Рано или поздно узнаем всё.

— Сомневаюсь, — сказала Вера Петровна.

С Поэтом я скоро сошёлся ближе. Несмотря на воинственные заявления, он оказался мягким незлобивым человеком. По сравнению с другими судьба его в тридцатых годах сложилась относительно благополучно. Он не попал на Колыму, где вряд ли бы выжил, а с партией таких же «счастливчиков» угодил на строительство Сталинодольска, где и осел, получив освобожденье в начале пятидесятых. Теперь он работал в местной газетёнке корректором, а заодно собирал материалы по истории забытых Богом Бобров. Собственно, на этом мы с ним и сблизились, ибо, как я уже говорил, дед мой когда-то учительствовал в здешних местах.

Краеведческого музея в Бобрах не было, его только предполагали открыть, а все экспонаты состояли из раскопанных черепков древнего поселения, костей животных и ржавых обломков оружия. Поэт, однако, собрал кое-какие книги, рукописи и несколько документов, самым старым из которых была грамота екатерининских времён, дарующая эти земли небезызвестному путешественнику и этнографу Колотову. После смерти Колотова земли перекупил богатый граф Бобровницкнй, внук его оставался хозяином до наступления новейших времён, а потом сгинул где-то бесследно.

Фамилии своего деда я ни в одном источнике не встречал, но незримое его присутствие и некоторая надежда встретить превращали чтение в удовольствие.

— Здесь ничего не осталось, — сказал Поэт. — Как после нашествия варваров. А ведь стояли храмы, дворцы. Бобровницкий возвёл две усадьбы, в Бобрах и Колотове. Колотова нынче не существует, там только остатки церкви, а вот в Бобрах сохранилось место, где ещё можно представить, как раньше живали.

Об этом месте я уже знал. Называлось оно Барский сад. И попал я туда впервые вместе с Поэтом.

Барский сад раскинулся километрах в двух от Потёмкина на другой окраине города. Тут сохранилось основанье массивной ограды, а кое-где меж круглыми столбами остались кованые решётки. Такие решётки я встречал в оградах частных домов и даже на одном участке городского бульвара. Там они были покрыты чёрной масляной краской и выглядели довольно нелепо, так как соединяли уже не стройные круглые, а кургузые столбики из красного кирпича.

Барский сад удивил меня буйством зелени и относительной чистотой. По сравнению с берегами Сталинки и даже городскими скверами это было прямо-таки девственное место. Ни ржавых банок, ни разбитых бутылок, ни пепелищ я здесь не заметил.

— Боятся, — пояснил Поэт. — Заклятое место. Тут собирались санаторий построить, под фундамент начали рыть, так вся бригада землекопов бесследно исчезла. Я лично держусь того мненья, что они прихватили кассу и сыпанули в другое место. Во всяком случае, не нашли. Начальник лагеря подполковник Козельский, дай бог ему памяти, именье трогать не стал. Говорят, набожный был. Вот чудо. Пришёл осматривать место, привиделось ему что-то, больше сюда ни ногой. Кто-то пробовал устроить пикник, так их несколько дней крючило и ломало, еле оправились. Ходят, конечно, глядят, по задерживаться опасаются. Особенно ночью. Хоть я из любопытства бывал. Ничего не случилось.

— Как вы к этому относитесь?

— Да что сказать? Мало ли странных мест. Вот вы бывали на кладбище ночью?

— Не приходилось.

— Тут, кстати, небольшое кладбище есть. В разорении, правда. Как и всё поместье. Но часовенка уцелела.

Мы подошли к руинам главного зданья.

— Прекрасный был особняк. Просто дворец! Фотографий не сохранилось, но есть описанье. Постройка середины прошлого века. Эклектика с элементами готики и северного ренессанса. Все видевшие восхищались. Причём строили крепостные, и архитектор был крепостной. Крепостной-то крепостной, но обучался в Европе и жалованье получал от графа солидное.

— А сам Бобровницкий откуда? Фамилия будто польская.

— Нещадная смесь. Предок из Голландии, приехавший ещё при Петре. Женился на русской. Потом в роду появились немецкие, польские крови. Плавильный котёл.

Мы обошли руины. Выглядели они таинственно и величественно. Кое-где проглядывал контур внутренней планировки или появлялась деталь, как, например, треснувший мраморный столб, державший, видимо, свод какого-то зала.

— По бокам были два крыла. От них ничего не осталось. Там графский флигель. Приезжая, он останавливался в нём. Хозяйственные постройки. По камешку, по брёвнышку растащили.

Поражали размеры сада и обилие вычурных пород. То гнутые красные стволы, горевшие точно медные трубы, то гигантские яблони с двойными и тройными стволами, то непроходимые кусты, плескавшие почти белой серебристой листвой, то трава, выросшая по пояс. Несмотря на поздний сентябрь, здесь царили свежие, сочные краски.

— Много лет растили, — пояснил Поэт. — Садовников-чудодеев везли. Тут надо гербарии собирать, описывать растенья, есть редкие виды. Но в этом я не силён.

У маленького кладбища, где нашёл себе вечный приют кто-то из графского рода, стояла часовня. Каменных плит на могилах не было, их растащили давно. Торчали два-три железных креста да невесть как попавший сюда конус с бесцветной фанерной звездой.

Но часовенка уцелела. Обшарпанная, побитая по углам, по сохранившая первоначальный облик. Даже витая решётка, закрывшая вход, была не сорвана, хоть и помята.

— Вот главное чудо, — сказал Поэт, приглашая меня подняться по осевшим ступеням.