Я заметил: чем ближе к Провалу, тем явственней в грудах сора проступал определённый порядок. Наподобие стрелок компаса все эти обломки, прутья, остатки конструкций укладывались по радиусам, идущим к центру Провала. Касательно металла это казалось более-менее понятным, но в том же направлении вытягивались и кирпичи, брёвна, даже куски пластмассы. И уж совсем странными представали деревья, вытянутые кронами в сторону Провала.

Мне почудилось, что и мысли мои потянулись туда же. Это, впрочем, не удивляло. В конце концов, именно в Провал канул Барский сад, а вместе с ним загадочная часть моей жизни.

— Егорыч, а помнишь, как они увидели «Корабль дураков»?

Егорыч, конечно, помнил.

В тот день мы «гостили» под лестницей у Егорыча. Этому человеку я доверился сразу. Я не делал удивлённо-строгого вида, когда вслед за мной в каморке появлялась Леста и, мгновенно вспыхнув по обыкновению, произносила тихонько: «Можно?» Егорыч сразу вошёл с нами в тайный сговор и обнаруживал его лишь иногда, бросая в нашу сторону живые острые взгляды. В тот день он завершал свою версию знаменитой картины Босха. В тот же день директору школы и завучу пришла в голову мысль, с которой они и явились под лестницу.

Леста испуганно вскочила. Заведующий учебной частью, он же Наполеон, он же Рагулькин Иван Иванович, посмотрел на неё строго:

— А ты что здесь делаешь, Арсеньева?

Затем не менее строго он взглянул на меня.

— Арсеньева любит живопись, — объяснил я спокойно.

— Пусть ходит в кружок по рисованию, — твёрдо сказал Наполеон.

— Извините, — прошептала Леста и выскользнула за дверь.

Директор задумчиво воззрился на «Корабль дураков», медленно излагая при этом дело.

— Ты вот что, Василь Егорыч. Это, у нас комиссия будет, сам Ерсаков. Помнишь ты Ерсакова?

— Чего мне помнить? — ответил Егорыч, продолжая писать. — Откуда мне знать?

— Да в прошлом году! — рассердился директор. — Шуба у него такая. Ты сам говорил, в этой шубе будет хороший портрет.

— Не помню, — сказал Егорыч.

— Суть не в том, — вступил в объяснения Наполеон. — Товарищ Ерсаков действительно важная персона. От него будет зависеть мнение. Между прочим, он большой любитель картин.

— Опять? — воскликнул Егорыч.

— Да ты того, не петушись, — сказал директор, — в бутылку не лезь. Тогда мы тебе заплатили? Премию дали?

— Некогда мне сейчас, — заявил Егорыч.

— А это? — директор ткнул в «Корабль дураков». — На это есть твоё время?

— Мировой багаж, — ответил Егорыч.

— Багаж… — пробормотал директор и снова уставился на творение Егорыча.

— Нет, что это такое! — воскликнул он. — Ты чего малюешь?

— «Корабль дураков», — ответил Егорыч.

— «Корабль дураков»? — Молчанье. Директор посмотрел на завуча, тот на директора.

— Хм, — произнёс директор.

Молчанье.

— Между прочим, — осторожно произнёс Наполеон, — вот эта ведьма мне кого-то напоминает.

— Это не ведьма, — буркнул Егорыч, — это монахиня. А напротив монах.

Молчанье. А потом уж совсем осторожный голос заведующего учебной частью:

— По-моему, это учительница химии Анна Григорьевна Рак…

Сказанное было настолько ошеломляющим, что я тоже уставился на картину. Нет, в самом деле…

— Хм… — произнёс директор. И после некоторого молчания: — А там вон сзади, руку поднял. Это кто?

Впору было протереть глаза. Разглагольствующий на заднем плане болтун слегка походил на… Рагулькина. Егорыч продолжал невозмутимо работать.

— Это копия, — сказал я осторожно. — С картины голландского художника.

Я сунул визитёрам альбом, раскрытый перед Егорычем. Это была компактная серия «Дельфин», предназначенная для общего знакомства. Репродукции недурны, но очень мелки. Уличить Егорыча в «подлоге» было не так легко. Сам же он пользовался лупой.

— Ничего не понимаю. — Директор повертел в руках книжку.

— Зачем делать копию с иностранцев, когда есть русские и советские живописцы? — ледяным тоном вопросил Наполеон. — Откуда взялся этот альбом?

Я вздохнул.

— Альбом принёс я.

— Вы? — Наполеон воззрился на меня с изумлением. — Зачем?

— Мне нравится этот художник.

— Как вам может нравиться такая галиматья?

— Извините, я другого мнения.

— Может, вы и в классе будете показывать эти картинки?

— Это не входит в программу.

— Но ваша ученица сидела здесь!

— Она просто любит живопись.

— Смотря какую живопись, — зловеще сказал Наполеон. — И кроме того, я смотрю, издано за рубежом.

— Вы угадали, — сказал я уныло.

— Кому принадлежит это издание?

Директор горестно вздохнул.

— Иван Иваныч, ты же знаешь, на Кирова он живёт.

— У Сабуровой?

Я не ответил.

— Час от часу не легче, — пробормотал Наполеон. — Гладышев у Сабуровой, этот у Сабуровой…

— Я не «этот», — резко сказал я.

— Извините, — язвительно произнёс Наполеон. — Но мы будем ставить вопрос. Василий Егорович, может, не понимает. Но вы-то должны понимать! Иностранное издание! Галиматья! Какие-то хари!

Егорыч швырнул на пол кисть. Лицо его побагровело.

— Я запираю! Домой пора!

— Да ты не ершись, не ершись, — произнёс директор.

— И всё-таки я настаиваю, — медленно сказал Наполеон, — я настаиваю на том, что здесь клеветнически изображена преподавательница химии Рак.

— А хоть лебедь иль щука, — с внезапным спокойствием ответствовал школьный сторож.

Наполеон вышел, шумно затворив дверь. Директор остался в задумчивой позе.

— Вы, это, Николай Николаич, поосторожней. Зря вас туда поселили. Она кого хочешь с толку собьёт. Картинки отдайте. А ты, Егорыч, всё-таки сделай для Ерсакова… А это, — кивнул на картон, — это ты убери. Иван Иваныч так не оставит. Сам знаешь, товарищ принципиальный…

Директор подумал и внезапно выкрикнул грозно:

— Я наведу порядок, так вас растак!

Со мной что-то происходило. Как ни странно, первым это заметил деликатный учитель физики Розенталь, именуемый в классах Молекулой. После одного педсовета он подошёл ко мне, приподнялся и шепнул на ухо:

— Батенька, у вас в глазах туман.

— Что? — спросил я оторопело.

Он подхватил меня под руку и отвёл в сторону.

— Я заметил в ваших глазах туман, расслабленность, поволоку.

— Я просто устал, — попробовал объясниться я.

— Э, нет. За последние несколько дней вы дважды не поздоровались со мной.

— Прошу прощения. — Я прижал руку к сердцу.

— Да в том ли дело! Не здоровайтесь, сколько угодно. Просто я беспокоюсь за вас.

— В каком смысле? — Мне стало немного обидно.

— Позвольте передать вам свой маленький опыт, — сказал Розенталь. — Когда я был там, мне преподали некий урок. Имелся у нас в бараке уголовник по кличке Кутырь. Тамошней жизнью, скажу я вам, правят одни уголовники. Так вот этот Кутырь делал утреннюю поверку лично для себя, независимо от лагерного начальства. Обходил строй, внимательно всех разглядывал. Я поступил новичком. Уставился на меня этот Кутырь, а потом раз, и в зубы. Я, разумеется, кверху лапками. Ну, думаю, это у них такая обкатка. На следующий день снова внимательный взгляд и снова в зубы. И так несколько раз. Наконец я пискнул, за что? Кутырь поманил меня пальцем и тихо так говорит: «Туман у тебя в глазах. Этого тут не любят». После я так собирался с силой, так стекленил свой взор, что Кутырь похлопал меня по плечу: «Теперь всё в порядке». Конечно, вы станете возражать. Я, мол, при чём? Не в лагере и так далее. Эх, дорогой, тумана в глазах не любит никто. И таких именно бьют, в неволе, на воле. Походите ещё две недели с туманом, увидите сразу. Сначала наскочит на вас Рагулькин, потом Розалия Марковна. Да, да, именно она. Не представляете, как она любит определённость. Туман в глазах для неё хуже вражеской пропаганды. Соберитесь, мой друг, соберитесь.

Я отделался шуткой, решив про себя, что Молекула «сдвинулся» на своих несчастьях. Второй «звонок» был получен от Веры Петровны: