Свиридов молчал.

— Ладно, ступайте.

Дверь отворилась, из кабинета выскользнула несчастная мать, одаривая угрюмого сына тычками.

— Идите, — подтолкнула меня секретарша, — Фадею Поликановичу на урок.

Я оказался перед ликом директора школы. Грузный мужчина с круглым рыхлым лицом. Остатки волос аккуратно зачёсаны набок. Серый в полоску пиджак лоснился на сгибах, пустой правый рукав заткнут в карман. На лацкане красовался орден Красной Звезды. Левой рукой директор медленно что-то писал в журнале.

— Фадей Поликанович, к вам! — громко произнесла секретарша.

Директор поднял на меня бесцветный усталый взгляд. Я отрекомендовался. Директор тяжело привстал и протянул мне руку. Пожатие было вялым и безразличным.

— Значит, из Москвы, — проговорил он, дописывая в журнале, — это хорошо, это даже неплохо. К нам последнее время из Тулы шлют. Присаживайтесь, Николай Николаич. Я вот историк, а литературу за вас преподаю. Верней, не за вас, а этот, как его, Гладышев. Взял и уехал, никого не спросив. Тоже москвич. Я вас спрошу, это можно? Дети литературу любят. А какой из меня литератор? Спасибо, Зинок. Выпейте чаю. Я вас сейчас сведу на урок. С корабля, как поётся, на бал. В девятом «А», — он посмотрел на часы, — через десять минут.

Тут же оглушительно ударил звонок. Я подпрыгнул на месте. Впоследствии выяснилось, что чашка звонка висела прямо у директора в кабинете. Фадей Поликанович был глуховат.

— Испугались? — спросил он с внезапном доброй усмешкой. — Всех я пугаю. Недавно комиссии тут была, так старушка чуть в обморок не упала. А я люблю, чтобы громко. Знаете, после контузии.

Школьные коридоры наполнились неистовым топотом, гомоном, малышиным писком и девчачьими вскриками.

— Школа у нас хорошая, — говорил директор, — передовая. За прошлый год имеем переходящее знамя. Коллектив учительский дружный, трудолюбивый. Сами увидите. Вы новичок, вам помогут, подскажут в нужный момент. На кого опереться?.. Вы, кстати, где пришвартовались, не на Кирова, 10?

— Туда меня из отдела послали, — ответил я.

— Эх, — директор озадаченно почесал затылок. — Так на кого опереться? Из литераторов кто?.. Зиночка, кто там у нас из литераторов?

— Розалия Марковна, — ответила из-за стены секретарша.

— Вот. Розалия Марковна, опытный педагог, ещё до войны учила. Всё до косточки знает. И Тургенева, и Толстого, и «Как закалялась сталь». Не в том смысле, что тексты, а понимает, глубоко понимает!

Снова грянул звонок.

— Ну что, дорогуша, пойдёмте. — Директор с трудом выбрался из-за стола. — Да вы не волнуйтесь, ребята хорошие. Это вам повезло, что девятый «А». Удивительный, прямо скажу вам, класс. Так уважают литературу!

Всё дальнейшее происходило словно в тумане. Мы поднимались по широкой лестнице, шли по бесконечному коридору, пока не оказались перед выкрашенной жёлтой масляной краской дверью с табличкой: 9 «А». Директор открыл дверь и буквально втолкнул меня в класс. Загромыхали парты, ученики встали. Директор махнул рукой, и с тем же громыханьем класс опустился на места.

От волненья и страха я не мог различить ни одного лица. Все они слились в белый хоровод, мечущий в меня любопытные взоры. Директор говорил о новом поколении учителей, о старательных учениках, о предстоящих меж нами «трудовых» отношениях, а хоровод тем временем кружил. Последним усилием воли я попытался собраться. Хоровод вдруг замедлил круженье, и так же, как рулетка усмиряет свои бег и остриё её замирает на одной цифре, взгляд мой, глаза в глаза, соединился с другим пристальным взглядом…

Прошло несколько дней. Кончился дождь. На город навалилось жёлтое бабье лето. Ветры ушли, и столбовые дымы Потёмкина твёрдо упёрлись в синее небо.

Я начал осваиваться в школе. Розалия Марковна, «опытный педагог», оказалась восторженной полненькой дамой в летах. Судьба забросила её в Бобры ещё в начале тридцатых.

— Коленька! — восклицала она. — Мы жили в землянках! Детей не было, я преподавала рабочим. Ах, как они слушали! Сейчас дети не те, они не умеют слушать. Для девочек главное, что надеть.

Заведующий учебной частью по кличке Наполеон являл собой тип сановитого господина, невесть каким образом оказавшегося в этой дыре. Потом мне пришлось убедиться, что в Бобрах проживало немало диковинных личностей. Это были либо «слетевшие», либо «всплывшие», так их здесь называли. Наполеон относился к первым. Когда-то он преподавал в Москве и чуть ли не заведовал кафедрой в институте. Затем судьба махнула метлой, и Наполеон оказался на Эльбе, то есть в Бобрах.

Наполеон любил останавливать учителей в коридоре и, заложив руки за спину, произносить врастяжку:

— Э… вы не забыли, что в пятницу совет в Филях?

Наполеоном его прознали за величественные повадки и за пристрастие к войне 1812 года. В кабинете истории он даже принялся создавать муляж Бородинского поля с разноцветными полками воюющих сторон. Вообще же имя его было Иван Иванович Рагулькин.

Учитель физики Молекула, так звали его ученики, был, напротив, из «всплывших». Крохотный, шустрый, бойкий, он никогда не унывал. Говорил быстро, физику знал прекрасно, а представляясь, совал крохотную ручку, приподнимался на цыпочки и чуть ли не в ухо шептал:

— Розенталь.

«Всплыл» он то ли из Казахстана, то ли с самой Колымы, и случилось это ещё до смерти Вождя. Почему он «затонул», а также каким образом «всплыл», Розенталь не имел представленья. Это был тот фантастический даже для нашей мрачной фантастики случай, когда его просто взяли ночью, посадили в поезд и отправили далеко-далеко, а потом точно так же извлекли, посадили в поезд и привезли обратно, правда, слегка не довезя до прежнего места.

— У меня даже документы те же, — нашёптывал Розенталь, — допосадочные. А ведь я отсидел три года!

О директоре я уже говорил. Фронтовик, подполковник в отставке, инвалид войны, к учительству имел весьма малое отношение. Малограмотный, незлобивый человек, он всеми силами избегал ссор и конфликтов. Давалось это ему нелегко, ибо, кроме фразы «все должны жить в мире», он не ведал способов налаживать отношенья. Мог выйти из себя, прикрикнуть, но потом терялся, и на лице его появлялось извиняющееся выражение.

Из других учителей выделялась зловещая химичка, или Химоза, как её звали, Анна Григорьевна Рак. Одна взгляд на неё повергал учеников в трепет, ибо Химоза определённо сошла со страниц русских сказок, ей только помела не хватало да избушки на курьих ножках. Голос у неё был густой, хриплый, взгляд колючий, а всегда язвительная улыбка обнажала жёлтые неровные зубы. Её побаивались даже учителя. На педсоветах она требовала самых крутых мер, а учеников называла не иначе, как «дикари» или «папуасы».

Математик Павел Андреевич Конышев. Скромен и тих. С осени ходит в валенках и калошах. Сморкается без конца. Носит в кармане затрёпанного пиджака фляжку с горячительным напитком. К концу уроков за ним приходит жена и стоит под дверью. Павел Андреевич чувствует её на расстоянии. Сначала прижимает палец ко рту, затем вытягивает шею к двери и прислушивается. Класс слушает тоже.

— Моя пришла, — наконец шепчет Павел Андреевич, и класс разражается хохотом.

Павел Андреевич сморкается, улыбается виновато, затем нагибается, чтобы поправить калошу, а на самом деле хлебнуть из фляжки, а затем уже бодро и громко возвещает:

— Ну-с, закончим урок!

Учительница немецкого Эмилия Германовна Леммерман. Ученики зовут её Гербовна. Милая тётушка из сказок братьев Гримм, по-русски говорит с акцентом, слышит плохо. На уроках иногда засыпает, и класс живёт своей внутренней жизнью. Внутренней жизнью живёт и Гербовна. Это, конечно, сны. Мне почему-то кажется, что видятся ей дубовые рощи Гарца, пещеры и гномики-красноголовки. Эмилия Германовна безобидна, отрешена от жизни, её любимая фраза:

— Мой папа переводил Хайне. Он ошень знал русский.

«Англичанин» Котик Давыдов, полностью Константин Витальевич. Но всё-таки Котик, так его звали и школьники, и преподаватели. Тоненький, ладный, вертлявый. С аккуратным чёрным пробором, смазливым лицом и ловко подогнанной одеждой. Каблуки, разумеется, высокие. В первый же день знакомства, стрельнув по бокам глазами, доверительно произнёс: