– А Морковников? – напоминаю.

– А что ей мелочиться, можно хоть с тремя!

Эта Ривьера Пименовна сама невинная, как лошадь, но дочь у неё… И не сходит с мамашиного языка: «Алёна сумочку отхватила…», «Алёне шубку подарили…», «Алёна едет в Сочи (мы шутим: «на три ночи») с финном»; «Алёна едет в Ялту (на неделю) с финном, но уже с другим». Это такие финны завалящие на строительстве спичечной фабрики в какой-то Нижней Щекочихе. Вот уж где «переходный вымпел»…

Особистка проскрипела:

– «Не судите да не судимы будете», – и в коридор со своей папиросой вышмыгнула.

Дуськова: бюст – туда, бюст – сюда, для всех желает быть какой-то всемирной матерью, нет, чтоб прищучить Недостреляную. Но, может, боится она с ней связываться: Иван-то Егорович – знатный поддавальщик и в качестве комбата висит на волоске. Все свалили, мы с Кукурузовой погрузились в отчаяние, в кислоту едкую. Кто выдумал, что женщину роды омолаживают? Самки некоторых живых существ умирают тотчас после родов. У меня от второго ребёнка и печень, и варикозное расширение вен, потому и летом в чулках. Ноги, вроде, неплохие, но в синих жилах, на операцию боюсь. Моей матери такую сделали, близкий пример. У Кукурузовой после первых родов астма, наболтали – после вторых пройдёт. Прошла? После вторых – ещё пуще! И никто нас не лечит, хоть подыхай! Эта жизнь Лёкина нас допекла, да ещё неохристианка сексотская: «Не судите да не судимы будете»!..

Из дневника:

Я в больничке. Всё прекрасно. За окном цветут сады. Вернее, не сады, а скверик, но в песне, которую жалобно поёт Анна Герман, «цветут сады». Вдова говорит, что я на неё похожа. Они поспорили, и тётя сказала, что я – копия Марика Рок. Диалог с вдовой:

– Вам звонил мужчина.

– Голос какой? Высокий?

– Нет, густой.

– Выговор какой? Южный? «Гхекает»? Речь мягкая?

– Да-да! Речь была мягкой, хоть и грубый голос…

Мягко стелете, капитан!

Перечитала «Солнечный удар» Бунина. Думаю, страх остаться одному, как перед пропастью, отвращает мужчин от любви, подстерегающей даже в адюльтере. Они осторожней женщин, не умеющих прогнозировать, отдающихся чувствам от беспечности.

– Вам снова звонил этот мужчина. Спросил: «Кохгда я ещё могу позвонить?» Вы это имели в виду, когда говорили про “южную” речь?«Поверила, поверила, и больше ничего!» – поёт Анна. И я пою. Ибо – что ж ещё остаётся на этой, пока не покинутой мною Земле?..

10

Не только Кукурузова жестоко расплатилась за чреватую разбираловку. Инна Викторовна, настроенная пессимистично («Да не уволится она!» – о Лёке), хоть и сделала мне обезболивание, но операция прошла на грани прободения: стенки от постоянных скоблёжек истончились. Выгоняя меня, еле стоящую на ногах, из абортария, где в десятиместной палате ни вентиляции, ни минимальных удобств, наедине в ординаторской гинекологиня опять завела разговор:

– Когда я училась в мединституте, две студентки с нашего потока заманили парня (тоже медик, гулял с обеими, врал и той и другой), подпоили его хорошенько да кастрировали. Жаль,

срок дали девчонкам: операцию они сделали чисто, ни сепсиса, ничего у этого парня не было…

До чего баба достукалась, ещё подпоит мужа, да «сделает чисто…» Одна надежда: запер бы дочку генерал, у них (высмотрела Ривьера) дверь – только противотанковым снарядом…

Возвращаюсь с больничного и кого я вижу (права Инна Викторовна) – Лёка! У Кукурузовой взгляд: не взыщи, девушка вернулась. Разгар лета. На клумбе – маки. Лёка сама, будто цветок, в сарафане, красный жар которого обварил вошедшему Морковникову лицо до слёз. Его взгляд, намертво приклеившийся к её открытым плечам цвета молочной сгущёнки, сверкнул безысходностью:

– Ах, так! – вместо приветствия. Знал, что сегодня она здесь, но не предполагал, что с видом победительницы.

– Здравствуйте, Сергей Григорьевич! – оглядела она его безразличным взором, который был принят за чистую монету, как нами, так и Морковниковым.

«Земфира… охладела». Молодец, отомсти ему за всех… Стол, этот паршивый гроб, сколоченный каким-то деревенским прапорщиком, проходившим службу в ЧМО [6] , стал магнитом для Сергея Морковникова. Один из гостевых стульев теперь стоял возле этого стола стационарно. Садясь верхом, он отодвигал в сторону словари, чтобы видеть Лёку. Она перекладывала книги, прячась:

– Здесь служебное помещение, прошу его покинуть, вас ждёт ваша рота. Я вам не рота, не надо мной командовать.

В ответ он, будто во сне, не стыдящийся, отвечал хрипло:

– …а счастье подчинённого?..

– Товарищ командир, мне довольно того «земного счастья», которое вы мне уже дали!

Получив, он уходил не своей лёгкой походкой, а уплетался безвольной, штатской, еле передвигая ноги. Однажды ноги у него, кажется, чуть не отнялись. Возвращаемся мы с Кукурузовой из магазина и видим Морковникова на коленях. Лёка посмеивается, раскачиваясь вместе со стулом. К выходу он проследовал, впрочем, уверенно, а она, словно пьяная, поглядела на нас, вошедших, свысока. После «капитального мероприятия» такого никогда не было: пойдет, постреляет, да и шабаш. А тут, став жертвой сам, тянулся в «спецчасть», делая вид, что по службе.

Входя, он каждый раз взглядывал на Лёку, и с каждым разом всё потерянней. «Не позорился бы!» – вздыхала Кукурузова. Но немного погодя прояснело: коллизия другая, распределение ролей тоже. Моё, было, проклюнувшееся злорадство «мести за наших» сменилось разочарованием. Она просто играла с ним, на словах не прощая, но так кокетничала, что прощение было не за горами. Комната напиталась её любовью в форме отказов. Он смущался (такого спектра давно мы не лицезрели), но, целеустремлённый, тоже играл. Роль грешника, не устающего каяться:

– Ох, Лёка, ах, Лёка, эх, Лёка, – имя её повторял однообразно, этой ритмичной монотонностью была его страсть.

Если б мы с Кукурузовой не знали, что Инна Викторовна уехала в Шевченко (море, бахча, а на бахче бабушка и дедушка Морковниковы), то подумали бы, что нож, наточенный ею (или скальпель) на Сергея Григорьевича, оказался бумерангом. В наших казённых стенах разыгралась вспышка любви, невиданная здесь вообще, а для этих двоих наиболее сильная. Дружно, словно молодожёны, уходили они куда-то вдаль, это стало привычным. Мы с Кукурузовой, обжигаясь чаем, наблюдали из окна. Вот они вышли в наш двор, миновали ворота, идут посреди безлюдной улицы, называвшейся когда-то Новым тупиком (неплохое название), а теперь – Народной власти (тоже – ничего, особенно в сравнении со старым). Морковников в походной форме, в сапогах, сутулится (Лёка средняя ростом), и они почти одинаковы. Любовь сближает духовно, но больше – телесно, недаром супруги становятся похожими друг на друга. Она подросла, он уменьшился. Подпрыгнув, она сдёргивает с бойца фуражку. Он в ответ – её красную кепочку с козырьком, надевает себе на голову. Но это лишь миг, и вот уж шагают чинно каждый в своём головном уборе. Скрылись в скверике. Как-то раз они просто стоят во дворе, болтают. В ворота въезжает «Волга», из неё выходит Дуськов. Морковников вытягивается, козыряет старшему по званию, а после здоровается с ним за руку. Втроём смеются: подполковник, капитан и эта дочка генерала, поощряющего безнравственную связь. Наше дело теперь – сторона, пусть тешатся, им виднее, и это общее мнение коллектива от курьера до комбата.

– Всё! Разведётся с Инной, женится на Лёке, уедут в «зэгэвэ», – говорит Кукурузова (я говорю).

Да, сей горизонт углядели не только мы. «Чем кончится» – эта тема стала одной из наиболее животрепещущих тем, поднимаемых в «спецчасти» в Лёкино отсутствие. Мнения разошлись. Наш прогноз был таким: Морковников женится на Лёке, сделает скачок в своей карьере. Эту версию поддержала (и это для нас, умных, странно) самая глупая в коллективе Ривьера Пименовна. Дуськова предположила: Лёке надоест батальонная любовь, она уволится и забудет Морковникова. Были и другие похожие мнения. Лишь особистка сохраняла твёрдость – Сергей бросит Лёку первым. И даже уточнила: «Когда из отпуска приедет его жена». От нас с Кукурузовой теперь ничего не зависело, ситуация вышла из-под контроля. Весь коллектив втянут, «страсти в “спецчасти”» кончились, выплыв за её пределы. Мы превратились в рядовых зрителей многосерийного фильма, хоть с работы не уходи. По телевизору, кроме надоевшего «Штирлица», ничего не показывают. Осталось ждать, теряясь в догадках. Впрочем, развязка приближалась. Скоро наступит сентябрь, октябрь придёт в срок, а там и последний акт представления – одиннадцатое ноября.Несколько настораживало в сюжете, не давая поверить целиком в хэппи-энд, подозрительное ускорение, которое и раньше замечали. То, что в обычной земной любви тянется год, здесь длилось не больше недели. Например, они так быстро научились читать по лицам друг друга, угадывая желания друг друга, миновав ребячливую стадию молодого супружества, превратившись в зрелых мужа и жену, но не потерявших интереса друг к другу! Иногда их помрачневшие взгляды, бросаемые одним на другого, говорили, скорей, о ещё большей силе притяжения и о гордости, что они этой властью каждый над другим обладают.