Тот разговор с Инной Викторовной закончился так: «Эта чушь, – поддела ксерокс Кукурузова толстеньким мизинцем, – инструкция для вакханок… Любовь, она, конечно, “не вздохи на скамейке”, но… есть народные традиции, в том числе – стеснительность, – и в подтверждение своих слов она одышливо процитировала:

“Ты предаёшься мне нежна без упоенья,

Стыдливо-холодна, восторгу моему

Едва ответствуешь, не внемля ничему,

И оживляешься всё боле, боле —

И делишь, наконец, мой пламень поневоле”»

Мы с Инной Викторовной поддержали Кукурузову и Пушкина, разумеется, «учителя жизни». «Инструкцию» с тех пор держим у себя. А вот чем закончился этот первый прошедший на наших глазах роман капитана Серёжи:

Из протокола заседания: СЛУШАЛИ: о распространении обиженной женщиной, которой не удалось разбить крепкую офицерскую семью, сколько она ни пыталась, домыслов, порочащих имя офицера. ПОСТАНОВИЛИ: поставить на вид.

Но тот, кто «поставлен на вид», готов на вылет. Вскоре и эта случайная женщина Морковникова вылетела через наш контрольно-пропускной пункт. Приказ есть приказ. Мы с Кукурузовой полюбили воинскую дисциплину, воинские порядки: нравится безоговорочное, необходимое в армии доверие к вышестоящему лицу. В этом – честность, тогда как в любой, якобы, демократии, сплошная ложь: никакой власти демоса в мире нет и не может быть. На другой день узнав о принятых мерах, Морковников, разумеется, ни в каких этих бабских разбирательствах не участвовавший, покраснел до самого тёмного оттенка, до корней волос, коротко остриженных, вспыхнувших, озаривших темноту «спецчасти». Прикрыв глаза, я ощутила сквозь веки этот жар, это золотое свечение… Пойдя на плац, он начал стрелять по мишеням… День стрелял, другой стрелял… Ну, и всё, успокоился.

Его жена гинекологиня считает, что муж болен. Отклонение. Патология. Горько признать, мол, но факт. Мы и сами замечали не раз. Уж очень тяжёлым горячим взглядом иногда он провожает какую-нибудь молоденькую офицерскую жёнушку, вырядившуюся в коротенькую юбчонку, но супруги коллег для него – табу. Я бы на месте комбата не допускала к работе в подобных нарядах. Мы с Кукурузовой об этом страстно судачим, иной раз зубами скрежеща. Так одеваться, это всё равно, что выходить на красный свет перед движущимся на полной скорости автомобилем. А, вдруг, у водителя откажут тормоза! Были у него и другие подобные срывы, когда дело доходило до разбора ситуации на профячейке, до стрельбы по мишеням… Так живёт Сергей Григорьевич между долгом, любовью к детям и жене, и любовью (если так можно назвать) ко всякой, если в его вкусе. Вкус, надо сказать, не требовательный: чтоб при фигуре, при мордашке, да тряпки помоднее. Сия неразборчивость также странность: в этом смысле трудно найти лучше его благоверной. Может, в самом деле, болен?

Почему-то ещё первого мая на поляне, сидя на бревне, я подумала о Лёке немного растерянно: невысоко ты, птичка, взлетела. Был бы какой-нибудь принц неземной, а тут – как «сто позиций» откатает, – на плац: стрельба по мишеням… Бывало так и безо всяких разбирательств. И зачем богиня-гинекологиня всякий раз «точит нож» (на мужа? на соперницу?), грозя «дойти до штаба округа» (как минимум)? А нам приходится в обмен на свою бабскую пользу спасать карьеру её затейливого мужика, добиваясь, чтоб очередная партнёрша по «Камасутре», не дождавшись естественного финиша, с плачем покинула батальон.Притаскиваюсь домой: осколки по всему полу (дети стекло высадили из кухонных дверей). Вовка спит крепким не совсем трезвым, но больше усталым от работы сном. Мастер цеха на военном заводе. Наорала на всех (Вовка не слышал), накормила, отправила спать, вымыла посуду, пол, легла. Перед глазами Сергей Морковников, его руки, сцепленные на Лёкиной талии. Как крепко держит её, какой он сильный… А мы с ним? Я – с ним! До чего дружно сидели на камушке: тепло шло на меня от его горячего близкого тела в распахнутом кителе; это колено, обтянутое парадной брючиной цвета морской волны, готовой меня захлестнуть… Выбежала на балкон в ночной рубашке. Внизу два мужских пьяных голоса. («Неужели нецензурное проскочило?») Рука размахнулась, да как врежет по балконным перилам, и опять ссадина. Одиноко: пустыня… Пустынно – пустырник. Выпила полфлакона: «Где ж ты мой сад, вешняя заря?» – спросилось с остервенением, с ведьминским азартом.

Из дневника: Это новое отклонение, уже земное облучение… От моих бывших «ухажёров» (говорит вдова Турсина), «кавалеров» (тётя), начитанных и эрудированных, не происходило «зажигания» (как в автомобиле, мотоцикле). Точнее, сама не вручала им ключ, которым меня, как игрушку, можно заводить. Думала, что моё равнодушие к противоположному полу – следствие главной моей проблемы. Но, к счастью, нет. Хотя проблема от этого не решится.

7

Отсалютовали праздники, отгремели парады, мы с Кукурузовой ищем ответы на унылые вопросы: кто виноват и что делать.

– Он не виноват! – выпалила я.

– Ты сегодня прямо в столбняке, – монотонным голосом психиатра отвечает Кукурузова, делает попытку переключить внимание: – А у меня Димка кота на цепь посадил после чтения: «…там кот учёный всё ходит…» Осуществил на практике. Пришлось освободить животное.

Улыбаюсь, мне легче.

… – Извините, заспалась! – вбегает наша сотрудница.

– Что-то вы, прямо, как сурок, – гудит добродушно Кукурузова.

– О, да! Я ночами бодрствую.

Вроде, бесхитростный ответ, но я в запальчивости понимаю на свой лад: поддразнивает меня, счастливая:

– Вам что, пьяные под окном мешают спать?.. – выпаливаю очевидную глупость. Это у меня пьяные матерятся под окнами, а у неё – генеральский дом, охрана…

– Я – сова, ночное существо, – объясняет миролюбиво.

Платье на ней яркое, абстрактный рисунок не отечественной выделки. Попугай ты разноцветный – злобствую про себя. Вскоре звонит по телефону Морковников. Ей. Наверное, просит выйти на прогулку: в скверик или на плац (он учит девушку стрелять в нарушение всех инструкций).

– Не могу, товарищ капитан, сверяю ваш текст, теперь у вас все частицы отдельно… – (Жаль, ответ не слышно). – …Нет, что вы, справлюсь сама… Ваше руководство здесь не поможет… Я не говорю, что вы плохой руководитель. Но здесь я подчиняюсь майору Звягинцеву… Нет, вы не правы, он «ориентируется». В своём деле, – трубку кладёт. Взявшись за голову, улыбается, ничего не видя.

– Любовь – это жизнь, – подстёгнутая двусмысленностями телефонного разговора, приступает к выполнению боевого задания Кукурузова. Веки её тяжело нависают над глазами размером не меньше, чем у тёлки. – Я со своим Василием Константиновичем познакомилась во время трудового семестра. Мы работали на равных: по очереди водили один трактор на целине. Свадьба была в студенческой столовке, живём мы вместе немало лет, уважаем друг друга. Он ценит во мне личность.

Лёка прищурилась, – от высокомерия или оттого, что близорукая? Читая, она надевает «стрекозиные» очки.

– Мы давно знаем Сергея Григорьевича, – зашептала я, оглядываясь на дверь, – у него… как бы это выразиться поделикатней, есть одна… интимная особенность…

Лёка потеряла высокомерие вместе с прищуром не оптического назначения.

– Болезнь эта есть в медицинской литературе, называется… – Кукурузова готова сообщить детали, но я пихнула её в мягкий бок: не время!

Сам «болящий» входит без стука, улыбаясь, помня их недавнюю телефонную болтовню. Садится на гостевой стул, развалясь:

– Почему вы не поите меня чаем? – во взгляде отблеск любовной лихорадки, предназначенный другой, иллюзия, будто мне.

– Ваша служба, Сергей Григорьевич, столь интенсивна, что вы нас совсем не видите.

Я спешу (вдруг, передумает) под осуждающим взглядом Кукурузовой, экономящей на чае, покупаемом в складчину, слить ему всю заварку (он любит крепкий). Его взгляд поверх чашки, специально для таких чаепитий подаренной мной ему, устремлён на Лёку. Она от чаепития отказалась и делает вид, что завалена работой: открывает один словарь, другой, но очевидно, что не столько работает она, сколько обдумывает полученную от нас горяченькую информацию. Хотя лично я не люблю двойных, тройных смыслов, признаю ясность. Белый и чёрный – мои любимые цвета. Но жизнь заставит иной раз намекнуть покруче, чтоб достало.