Накладная Кирпич шамотный……………………………………………………………

…Хохот в голове: справа, слева, за спиной – буйный хохот. «Родынцева! Я не спрашиваю: сколько пять в кубе, это знает и второклассник. Я спрашиваю: сколько двадцать пять в квадрате!» – учительница презрительно смотрит из большого лба. Смех пригибает одноклассников к партам. «Уродка, ходячий скелет», – продолжается на перемене. «Заткнитесь!» – велела им Капустова.

…В цехе обувной фабрики Валька наклеила подошву к тапочке криво, но никто не засмеялся: «Брось в брак и возьми следующую заготовку», – сказала тётенька-работница. Руки у всех были, как и у неё, грязные. Она ведь что… Перед работой возьмёт картон (отец натаскал), возьмёт краски… Иногда сидит так, оторваться не может, даже будильник пришлось ставить, чтобы не опаздывать на фабрику каждый день. Будильник прозвенит, – она картонку поставит лицом к стене, а руки… Руки иногда так и останутся в краске: темпера, уголь, берлинская лазурь, масло, акварель…

Лучи из небес вонзаются в никогда не мытое стекло вагончика… Слёзы иссякли. Возле консервной банки, напиханной окурками, умостила зеркальный осколок: знакомая противная физиономия с потёкшим макияжем. Скорее к умывальнику. Промокнув лицо носовым платком (много осталось от мамы новеньких), открывает сумочку, купленную на толкучке. Весь аванс отдан почти целиком. Рыжеватая свиная кожа, широкий ремешок, пряжечка (загляденье). Два кармашка с кнопочками под завязку напиханы косметикой. В большом отделении пузырёк с огуречным лосьоном. «Чё, потребляешь?» – углядел как-то Гринька, а Петька пошутил: «Дай отпить!» Вот кто дебилы! Пакетик с ватой для протирки лица. После протирки лицо надо намазать кремом «янтарь». Втереть, как следует. Сверху наносится тональный крем «балет». Такой в магазине не купишь, ей Капустова продала, подружка с восьмого класса. Разровнять, чтоб ни единой веснушки! Лицо теперь цвета лёгкого загара.

…«Второгодницу дают!» – притащила новость председатель совета отряда, её верный мальчик добавил: «Скелет номер два», намекая, понятно, на кого. Явившись, Капустова (стали звать Капустой, кое-кто добавлял: «белокочанная») поразила всех в классе учительским ростом, хриплым от курения голосом (скромницы стали ей подражать) и, конечно, размерами, далёкими от «скелета». Мальчишки испугались все, кроме известного хулигана. «Мы – люди одного круга», – сказала о нём, посаженном в детскую колонию сразу после экзаменов, Капуста. После восьмого класса и Вальку Родынцеву, и Капустову вытолкали с партией троечников на фабрику, куда «ориентировали» шефы-обувщики. Растолкали их по разным сменам. Капустову вскоре за безделье уволили. Она пришла сообщить об этом Родынцевой, ещё работавшей на конвейере. Капуста выдохнула сигаретный дым, а с ним планы: решила заняться кое-чем в одном «хорошеньком местечке» и пригласила Вальку «работать на контрасте»: «Я слишком большая и спелая, а ты с виду малолетка, такие тоже в цене». Поехали они в это «хорошенькое местечко».

И вот сидят они, «контрастные», в широком холле на шикарных диванах, обтянутых плюшем горчичного цвета. Из стеклянной ресторанной двери, прикрытой жёлтыми шторами, льётся песня: «… день и ночь шумит прибой…» Парадной лестницей этой гостиницы «Спорт» вверх и вниз снуют гости спортивного вида мужского пола. Капуста пояснила не хуже учительницы по литературе (прочла она много книг, не меньше пяти сверх школьной программы), что в повести писателя Куприна «Яма» рассказано про публичный дом. «Лучше этой работы нет: спишь весь день, наряжаешься, красишься, идёшь к парикмахеру, маникюрше, а вечером… приходят гости, – Капустова качнула взбешёнными от завивки огненными кудрями в сторону бегущих в номера спортсменов, – и надо их принимать… Догадалась, – как?» Родынцева кивнула судорожно. Тут с этажей в холл сошла Капустовская мать в переднике, надетом поверх скромного платья, похожего на форму официантки. Подскочив с угрюмым безо всякой косметики лицом, взяла дочку за шиворот: «Нечего тут околачиваться! Будешь опять на фабрике клеить подошвы по-коммунистически!» Капустова освободилась от материнской руки, расправила укороченный до предела мечтаний подол: «Хочу и буду. Зинка оделась с ног до головы». «Она – пропащая», – напомнила мать. Пришлось им выметаться. По дороге из гостиницы Капустова ругала «мамашу», которая раньше «тоже не очень-то блюла себя», потому и отец Капусты неизвестен, будто её и впрямь подобрали в какой-то капусте.Простившись с ней, пошедшей налево, идущая прямо вперёд Родынцева думала: точно ли поняла? Да, и где взять в советской стране хотя бы один публичный дом? Другое дело – в капиталистическом загнивающем обществе! При царском режиме, как ясно из повести писателя, известного и Вальке по рассказу о собачке, бедные девушки отправлялись в эти специальные дома от горя и нужды, а теперь разве есть бедные?! В нашей стране каждый заработает столько, сколько надо по потребностям честным трудом на благо Родины, – учит партия и её младший соратник комсомол (так говорит радио).

Тональный крем лёг прекрасно. Теперь (издевается Гринька) – «штукатурка». Из сумочки (радость!) добыла плоский, будто кукольный, крошечный чемоданчик. Внутри – светло-бежевый твёрдый кружочек пудры. Натёрла пудрой фланелевую «пуховку» нежно-телесного цвета, перенесла по пятну: на лоб, щёки, нос, подбородок, шею. Разровняв, залюбовалась тоном всей кожи. Лицо оказалось всё под плёнкой защиты от взглядов всех нечеловечных людей. Самый человечный человек – Владимир Ильич (так говорит радио).

«Он в бога не верил!» – выкрикнул Валькин отец. «Ну, и плохо», – отозвалась Валькина мать. Их голоса выскакивают из памяти, хотя Валя как хозяйка своей головы об этом не просит. Её родители похуже Капустовской матери. Мама никогда не красилась и не пудрилась, не знала, что такое губная помада. Кремом лицо не мазала, быстро постарев. Но в далёкой молодости была симпатичной, недаром понравилась отцу. Он приехал по вызову в Дикий посёлок. Так прозвали городской микрорайон, где сплошные заборы, за которыми частные дома с очень частной жизнью подозрительных граждан. Отца вызвали для ремонта холодильника «Саратов». И пока он возился, заметил девушку из этой семьи. На другой день опять прикатил на недавно купленном мотоцикле «Иж», большой гордости своего труда. Калитку в заборе открыла снова она, и он спросил про холодильник, мол, как, в порядке? Да, случилось так, что отец, холодильный мастер, шагая по жизни молодым атеистом, пришагал по вызову Бюро бытовых услуг в тот посёлок, где тайные заборы, и за одним – девушка (будущая мама), севшая на четвёртый приезд в коляску его мотоцикла. Выскочившим следом родственникам он поклялся, что их дочь он отучит молиться за три дня. Родные маму прокляли. А он… Увезти-то её увёз из глухого района, набитого пережитками, но молиться не отучил. Все годы потом спорил с ней о том, что бога нет (в её семье, и она сама считали наоборот). «Что такое “вездесущ”? Что? Почему мы его не видим никогда, не слышим?» – восклицал отец. «Ты не слышишь, – спокойно отвечала мама, – но молись и услышишь».

Отец Валькин строил коммунизм недолгое время, находя, как и все советские матери и отцы, в передовой бригаде своё счастье созидателя общих побед. Она, дочь, отцом тогда гордилась, держала его сторону в тех спорах о боге. Умная девочка. Она ума набралась из радио, которое слушала, во всём соглашаясь с правильными голосами дикторов. Какой ещё бог, какой «тот свет»? Дома родители всё шептали про тёмные мысли, будто заговорщики, будто секта у них. «Замкнуться в своём узком мирке» (так говорит радио), в кольце волшебном, за которое другие ни ногой. И Валька вынужденно сидела внутри этого кольца, замыкавшемся на маме. Отец и дочь побаивались: вдруг, есть бог, и они в него зря не верят. Но потом выяснилось: нет и быть не может!Почему ей, передовой девочке, достались такие родители? Оба хорошие, мама особенно (не забыть её лицо кроткое в свете окна…) С пошивочной фабрики пришлось уволиться маме: сидит в кресле, а внутри тела болит. Отец стал нервным: «Вот ты в него веришь, а он тебя не жалеет» «За грехи муки принимаю», – отвечает она. «У тебя нет грехов!» «Знаешь, – как-то сказала мама, – …поэт Сергей Есенин верёвку, петлю… Тоже страдал, но душой». Молчание. Потом отец: «Думаешь, он верил, что там жизнь есть, потому и ушёл туда сам…?» «Конечно!» «Но это же считается грехом!» «Грех, грех, – спешно подтверждает мама, – хотя бывает тяжело». Она уж ночами не спит, сидя в кресле, будто какой-то транспорт высматривая в окне. «Завербуюсь, – говорит торопливо отец, – заработаю много денег, тебе операцию сделают хорошо, а не тяп-ляп (даром делали, потому и снова заболело…) И в другую квартиру переедем, чтоб отдельный туалет… Разве это жизнь для временно захворавшего человека!» «Не временно. Меня призывают. Ну, и отправлюсь. Будь поласковей с дочкой». Валька старается не слушать: дурман, какой дурман! Вот радио говорит: скоро праздник.