Бякишев – человек своенравный (как и его властительная супруга Семафоровна). В собачьей шубе он похож на толстого волка, откормленного с непонятной целью. Поворачивается с переднего сиденья к нам, трясущимся сзади, не только головой, но по-волчьи всем корпусом. Меня зовёт Лаура Ноёвна. Он вполне может произнести, как надо (не малограмотная старушка). Моя квартирная хозяйка, как раз, произносит правильно, вкладывая в это имя-отчество всё своё почтение к образованному человеку, который платит ей за маленький угол большие деньги – десять рублей в месяц, и живёт тихо, и «никого не водит», и не курит, и не пьёт… Нет, Бякишев произносит моё имя с лёгким недоумением оттого, что его и вообще зачем-то надо произносить, а нельзя ли просто тыкать, но я этого не допустила с самого начала, а потом и он не решился, так как испытал в отношении меня нечто похожее на почтительный испуг. Он, конечно, догадывается, что я не являюсь важной персоной, но остаюсь пока не прояснённым объектом. Не знает, насколько близки и прочны мои отношения с Витьком Голяковым. И я, почувствовав для себя защиту, намеренно не разогнала туман. Надо было видеть, как подобралось и насторожилось его раздавшееся от обильной еды и питья рыльце, когда я сказанула «Витя Голяков» вместо Виктора Васильевича. Вообще-то Бякишев – проницательный. Но такой, в целом и в частностях противный, что, честно говоря, не нахожу больше сил описывать его личность подробно, ограничусь сим кратким описанием.

А вот на выборах председателя в Переборском колхозе немного остановлюсь. Я смотрела на это действо, ничего общего с выборами не имеющее, и сделала не вполне фантастический вывод. Между приехавшими районными начальниками и местным народом – сговор. Негласный, но крепкий. Начальство уже им выбрало председателя. Народ знает, что другого всё равно не будет. Большинство этому навязанному человеку не радо. И остаётся, высказываясь о своих бедах, хоть так отыгрываться на своём начальстве. «Забор возле телятника давно на земле лежит, пал ещё в прошлую зиму, обещали строителей. Где они?» «Изо всех тракторов заводится только один, где обещанный в прошлую зиму новый трактор?» «Крыша на свинарнике давно прохудилась, холодно, и не только свиньям»… И так далее… Один за другим переборцы выходят на трибуну… А начальство, дабы дельце своё провернуть, весь день, часов двенадцать подряд, слушает эти стоны, этот гнев народный. Вначале ничего не поняла: люди правду говорят! Вот это да! Какая смелость! И только постепенно начинаю прозревать: да ведь это – выпускание пара! Как не оценить бякишевых, хорошо знающих психологию: чтобы успокоить и задобрить каждого отдельно взятого колхозника, надо с покорной мордой его выслушать. «А вы, Иосиф Ульянович, слушайте, что мы говорим, простые скотники с Переборской фермы, мы к этому дню готовились, каждый из нас готовил речугу, чтобы уж выйти, так выйти, сказать, так сказать!» Не первый Бякишев такой ловкий политик, паразитирующий на простоте нашего национального характера, и не он последний. Русскому человеку хочется высказаться! Что он, точно немец пойдёт потом дотошно по пунктам выяснять, как выполнен его рабоче-крестьянский наказ? Да забудет, а там и давность времени подкатит. Оглянуться не успеем, вновь перевыборное собрание, и вновь пора на трибуну… И каждый заводит длинно и от души… А эти, в президиуме, сидят и внимают. Возможно, лишь делают вид, думая о своём. Но это внимание их к народному ропоту – плата за самоуправство в коллективе, членами которого они не являются. «Болтайте, болтайте, – думают они, – всё равно выйдет по-нашему. Выпускайте пар гнева своего кипящего, это лучше, если вы, например, возьмёте вилы и косы, а то и ружья, у кого они есть, да пойдёте на нас с ними, а не с этими своими речами».Во время дневного перерыва в столовке, ещё ничего не понявшая спросила с восхищением: «Они всегда такие?» «Всегда. Правдолюбы», – ответил Бякишев и захохотал коротко. За нужного ему человека проголосовали.

Глава четвёртая

И вот стол накрыт в Правлении колхоза. Напротив меня – нынешний виновник торжества. Это большой рыхлый молодой рыжеватый человек с головой, слегка суженной кверху, с доброй растекающейся улыбкой. Бякишева он боится так же, как инструкторишка, но не вздрагивает, а лишь моргает белыми, заметными на лице, ещё более сметанном, пушистыми ресницами. Так грустно стало мне, что хватанула водочки под пельмени. И, надо сказать, стало мне расчудесно. Весь день провели, сидя в пальто, так как клуб не отапливается. Двери то и дело отворялись на улицу, колхозники нервно сновали туда и обратно. И вот шубы на вешалке, а на столе немудрящие деревенские закуски: огурцы солёные, капуста квашеная, грибочки маринованные, а потом пельмени, налепленные поварихами специально. Всё приезжее начальство, включая меня, инструкторишку по сельскому хозяйству, начальника сельхозуправы и самого Бякишева выпивало и ело с большим энтузиазмом. Ну, а потом – в машину. Пьяноватый председатель остался дремать, положив голову на свой венчальный стол.

А мы поехали в сплошной темноте по глухой лесной дороге. Водитель наш был, как мне показалось, тоже пьяноват. Бякишев веселился: они дуэтом с начальником сельхозуправы исполнили складно и громко «Ох, мороз, мороз…» И машина летела через тьму птицей-тройкой (тарантасом), дорога стелилась желтизной фар, мелькали выхваченные светом ёлки над кюветом. Азартно было раскачиваться вместе машиной на кочковатой, скочковатой дороге. Когда закончили наши «орлы» свою песню, я предложила сидевшему в привычной уже близости противному, но прощаемому мною по пьянке инструкторишке:

– Пожалуй, прочту стихи…

Он не ответил, конечно. А я стала увлечённо читать:

«Во глубине сибирских руд

храните гордое терпенье…»

Я дочитала до конца. В машине, хоть и пьяно, но стыдливо молчали. А я, читая эти стихи, выплывала из вязкого плена, снова вставая над ними надо всеми и над собою, воспаряя, обретая, было, утерянный за эти глупые часы дух. Мне всегда удаётся спастись, как верующему религией, стихами. Только тогда, когда я перестану читать стихи, перестану любить это чудо – поэзию, эту вторую религию человечества, пойму, что погибла, что дни моих духовных, да и физических радостей сочтены. Разумеется, эти стихи я читала со своим смыслом, думая в эти минуты о вас, дорогие мои, Валерочка и Жорочка. О себе – тоже.

– Мы вас к дому! – раздобрился Бякишев, ну, будто можно среди ночи выкинуть женщину из машины посреди таёжных троп к медведям.

Надо отдать должное инструкторишке – он-то меня всегда к дому подвозит. И дома ещё не спали. И обрадовались. И спросили:

– Хотите молочка?

Да, встречают меня не только по-домашнему, но и с почтением, ведь возят меня на Бякишевской машине! Сам Иосиф Ульянович… Впрочем, и меня здесь держат за большую начальницу (управляющий строительством оптико-механического завода – моя должность).

Это была предпоследняя поездка. А совсем другой оказалась последняя – перед моим умиранием и воскрешением в Шатунских снегах…

Письмо

Дорогая Лаура Ноевна! Что с вами сталось? Нет от Вас никаких вестей. Мне от Роковых из Тахты и то пришло послание, а вы находитесь в каких-то трёх часах езды. Вот возьму да прикачу сам в гости! А что? Примете старика? Я вам книгу свою давно отослал, а также «Улисса» на английском. Но куда же вы подевались? Дайте знать. Жду, так сказать, ответа, как соловей… Ваш Грабихин. 6 января. 1978 год.

Письмо

Дорогая наша Ларочка! Твоё письмо нас согрело необыкновенно. Жорка сказал, когда дочитали, что он увидел свет в конце туннеля, ибо, если существуют ещё такие Шатунские с такими квартирными хозяйками и с такими чуткими гуманными медиками, то жизнь ещё не совсем дошла… И мы стали мечтать, как после уедем в такой же чудесный посёлочек, снимем там комнатушку у таких же добрых людей и станем жить. Работать мы можем, где угодно. Жорка сказал, что на расчистке путей от снега работать лучше, чем на лесопилке – она ему уже так надоела! У нас очень холодно, всё минус тридцать да минус тридцать пять, тепла ещё не было. Посылку с шиповником пока не получили. А Грабихин отличился, прислал нам две книги: свою (с дарственной надписью) и Василия Шукшина. Мы зачитываемся. Разумеется, второй. Мы считаем дни, хотя три года эти потянутся ещё как… И, всё-таки, до свидания, ангел наш, Лаура! Будет у нас свидание! Я по-прежнему молюсь о тебе. И вижу по твоему письму, что молитвы мои доходят до Господа. Да пусть он и дальше не оставляет нас! Целуем тебя, радость наша. Г. и В. Роковы. 15 января. 1978 год.