Подремать возле печки удаётся недолго: собрались другие, пора в путь. Инструкторишка садится, разумеется, рядом с шофёром на переднее сиденье «уазика». Я – позади на высоко поднятом, жестком, подпрыгивающем сиденье. Немного удобней, когда нас едет трое: плотнее сидишь, меньше бросает и не так устаёт за дорогу рука, держащаяся или то и дело схватывающаяся за ручку на спинке переднего сиденья. Команда эта, не считая меня, мужская. Все тотчас начинают смолить: шофёр, инструторишка и те двое моих соседей. Мне делается тошно, я на грани обморока, но зато с краю возле окна. Окно приоткрываю на самую малость. Шире открыть куряки не позволяют, опасаясь сквозняков. Через эту узкую щель и стараюсь дышать. Тонкая свежая струйка мороза не даёт мне впасть в небытие. Иногда кажется, что я уже, и на самом деле, впала в прострацию, не понимаю: где я, зачем и куда еду. Сама машина кажется какой-то аллегорией: птицей-тройкой у Гоголя или тарантасом у Лескова. Фары прорубают свет среди лесной черноты. С рассветом становится легче. Звёзды отгорают, светлеет небо, деревья гордо выступают на опушках. Вот и утро в разгаре. Мы въезжаем в какое-то село, в какую-то деревню…

Однажды останавливаемся у крыльца молокозавода, маленького зачуханного предприятия, которое мы должны «проверить от и до». Я «проверяю» состояние самого здания: лазаю на чердак, заглядываю под крышу, ощупываю перекрытия и делаю вывод, что здание находится в аварийном состоянии. Устала и снова дрожу. Теперь уж и от голода… Слушая директрису этого объекта, думаю о том, будут ли кормить. Но вот проверка закончена и составлен акт, и мы (важные гости, комиссия) приглашаемся на завтрак в отдельную комнату. Приносят чудесную сметану, ту самую, которую мы имели счастье отдегустировать из фляги, стоящей среди других в холодной кладовой. Маленькая на длинной ручке блестящая поварёшечка с завораживающим звуком-чмоком погрузилась на дно фляги через толщу сметаны. Этот приятный звук и вид самой сметаны обворожительны, и уже тогда обещают сытный завтрак, обходящийся нам в копейки. Мы, в общем, коллектив трутней, живущих за счёт народа. Мужики, конечно, выпивают, пытаясь закусывать демагогией, а не только яичницей, ведь они при деле, они «болеют» за дело этого молокозавода.

Из письма:

Дорогой Терентий Алексеевич! Получила из «Урая» внутреннюю рецензию на своего «Ноя». Нет, я не в течении этой реки. Ничего, как видите, не вышло, Терентий Алексеевич, понаписали мне такого, что руки вновь опустились. А фамилию-то рецензента оторвали, да-да! Состояние почти такое, каким было незадолго до отъезда из Сверединска. Не забывайте меня, пожалуйста. Ваша Л. К… 10 января. 1978 год.

Письмо

Дорогие мои Валерочка и Жорочка! Отослала вам посылку с сушёным шиповником и рябиной. Дело в том, что это снадобье прописали мне заваривать, – я перенесла сильнейший грипп! И, закупив в здешней аптеке огромные вороха, решила и вам отослать, чтобы и вы там пили отвар, в котором так много витаминов. Я теряла сознание, до того была сильной температура. Но спасибо добрым старикам моим, они меня спасли. Когда бабушка уходила в магазин или на снегоборьбу, где она подрабатывает на расчистке снежных заносов (она говорит – на-мё-тов, и мне это слово кажется более точным относительно самого «наметённого» на рельсы снега), то дедушка подавал мне пить, подносил лекарство. А он сам, старик, еле ходит, всё больше сидит. Но теперь болезнь позади. Вернее, её тяжёлая стадия. Сейчас живу, как в раю. Иногда мне кажется, что я Томас Манн, и мне нечего больше делать, как только писать и читать, в том числе его замечательные статьи о Достоевском, Ницше, Гёте…

Встаю я не слишком рано, не как перед поездками: уже светло, голубеет полоска огорода в моём крошечном оконце. Пью чай, настоянный на шиповнике и рябине. Затем иду походкой свободного человека по Шатунскому улицей Ленина до станции, до вокзала, в помещении которого есть ресторан. Там меня, как и всякое районное начальство, приветливо встречают. Располагаюсь в лучшем углу этого бесприютного помещения. Вскоре подают традиционный в этом бедном краю завтрак: яичницу из двух яиц на шкварках в горячей никелированной сковородочке, сметану (всегда свежую), кофе, плохой всегда, но это, пожалуй, единственное, что плохо в этом ресторане. Отзавтракав, иду домой. Дом видно издалека. Мой путь – прекрасная прогулка. По морозцу, по свежему воздуху… Я иду, и уже то волнение прекрасное «Праздника, который всегда с тобой», охватывает всё сильней…

Дома, как обычно: нехолодный пол застелен домоткаными почти белыми половиками, по которым мы ходим в тёплых носках, хорошо пахнет занесёнными с мороза дровами, топящейся печкой. Поговорив немного с бабушкой, прохожу к себе в боковушку, где лишь кровать, стол и стул, да Таткина фотография с внутренней стороны двери. Сажусь работать (хотя я на больничном). Работаю часов до двенадцати дня. Снова выхожу.

Теперь мой путь значительно длиннее: надо спуститься с моста направо мимо райкомовского дома, мимо нового универмага. Минуя эту главную площадь Шатунского, я дохожу до больницы, двухэтажного деревянного строения, на вид больного, безремонтного. Я совершенно не боюсь уколов, получаю их с избытком: глюкозу, витамины. В кабинете физиотерапии сижу возле молчаливого приборчика под названием “тубускварц” и отправляюсь восвояси. Посещение больницы, вернее, её поликлинической части – единственная плата за тот рай, в котором теперь пребываю. Обратный мой путь снова мимо ресторана, куда захожу на обед, стоящий копейки. На первое: щи или борщ с очевидным присутствием мяса (налито для начальства). На второе: мясо или рыба с гарниром. Завершает трапезу кисель или компот. В буфете прихватываю свежих пирожков с маком или с морковью, с брусникой или с яблоками на ужин. Вечерами не выхожу. Возвращаясь в наш третий с краю дом, ложусь в постель и сплю час. Меня будит (по моей просьбе) бабушка: «Лаура Ноевна, вам пора вставать… Щай готов!» «Щай»! Господи, какая радость! Один стакан «щая» выпиваю в её обществе, разговаривая с большой пользой для себя: сколько новых слов! Строй речи этих людей завораживает, блокнот полнится. Второй стакан уношу к себе в келью, закрываю дверь и сажусь за столик. Работаю часов до десяти. Пью отвар, съедаю пирожки, моюсь за печкой ко сну при помощи таза, кувшина холодной воды и чугунка горячей. Читаю и засыпаю до утра. Сказочная, роскошная жизнь…Дорогие мои, Валерочка и Жорочка! Я рада, если порадовала вас своим жизнеописанием. Какое счастье может дать человеку синий листок нетрудоспособности! Милые мои, мужайтесь! Я надеюсь, что доработаю тут до лета, приеду в Тахту, и мы увидимся… Как считает один герой романа, который я сейчас пишу в большом упоении: «Ссылка – ещё не духовная смерть». Пишите. Я хочу знать о вас столько же подробностей, сколько написала о себе. Ваша навеки Лаура. 7 января. 1978 год.

Утания

Глава 7. Смерть главного гения

Имея «глазок», Тиранчик заимел, как он решил, и прекрасную возможность разглядывать части тел гениев, которые они стыдливо прикрывали. Стал узнавать всякие мелкие тайны, которые те не рассказывали друг другу, предпочитая духовное общение, где нет места пересудам о физическом состоянии их собственных тел, впрочем, им не безразличных. Тиранчик обнаружил в этой области жизни гениев немало любопытной и полезной для себя лично информации. У всех выявились телесные слабости, о которых он принялся тайно намекать то одному, то другому, поняв, что это знание даёт главное: власть над каждым по отдельности. Но не только тайны тел смог увидеть, но и некоторые тайны душ.

Единственный, кому намёки показались забавными, был Главный гений Ут. Он рассмеялся, похлопав одобрительно по плечу: «Ты делаешь успехи, старина», чем привёл Тиранчика в тайное озлобление. В душе Ута Тир не прочёл ничего, кроме незащищённости против мелких горестей и желания освободить от них всех, в том числе, и его, Тиранчика. «Не переживай, дружище, ты скоро станешь счастлив и весел», – пообещал Главный гений. Тиранчик ушёл от него жутко мрачным. Тогда же он и подумал, что хорошо бы пойти ещё на крайность. Да-да, в отношении главного утаниста. Но окончательное решение пришло к нему, когда он увидел в душах других утанистов страх. Одновременно, во всех разом.